Земля наша велика и обильна... - Никитин Юрий Александрович - Страница 69
- Предыдущая
- 69/114
- Следующая
– И что вас заинтересовало сейчас? – спросил я все еще настороженно.
Он смотрел мне в глаза взглядом пожившего и повидавшего мир и людей человека, сильного и все еще скачущего на коне.
– Знаете, – сказал он сильным голосом, богатым оттенками, – если удастся ваш замысел, в чем я очень сомневаюсь, но чему весьма и весьма желаю всяческих успехов, то… гм, это будет и большая победа транскультуры, которой я, как знаете, местный апологет и мученик. Да что там большая – огромнейшая! Вы даже оценить ее не сможете. И никто сейчас не сможет. Но вы приближаете будущее чисто по-русски: резко, рывком, без полутонов, в один прыжок. И я, будучи заинтересован, не могу стоять в стороне. Давайте подумаем, чем могу быть полезен?
Он иронически улыбнулся, как бы давая понять, что его не стоит и переоценивать, вспомнил, вернее, сообразил, что он в самом деле мученик, один из немногих деятелей еще советской науки и культуры, которому пришлось весьма несладко, когда СССР рухнул. Так же внезапно вынужден был оказаться всего лишь деятелем украинской культуры известный философ Босенко, тоже мировая величина, а грузинской – Мамардашвили, который заявил: «Каждая культура самоценна. Надо людям дать жить внутри своей культуры. …А меня спросили?.. Может быть, я как раз задыхаюсь внутри этой вполне своеобычной, сложной и развитой культуры?» Тогда многие ощутили, что такое оказаться замкнутыми в рамках своей национальной культуры, и Микульский, которому повезло больше, чем Босенко, Усинякису, Мамардашвили и многим другим, ведь русская культура постарше и пообильнее, но и он взбунтовался, начал отстаивать право человека на независимость от собственной культуры.
Он говорил о своих возможностях, а я смотрел на него со сложным чувством. К нему за последние годы прочно приклеили кличку предателя, чуть ли не пособника заокеанской империи, с таким союзником в наших рядах будет трудновато. С другой стороны, он великий философ, мировая величина, его труды изучают по всей Европе и за океаном. Его доводы ясны и просты: культура, освобождая человека из рабства природы, взамен надевает тяжелые цепи обычаев, ритуалов, традиций, условностей, языка. Я не знаю, различались ли культуры полян и древлян, но уже заимствование культуры степняков каралось жестоко. А сейчас, к примеру, существуют культуры «немецкая», «русская», «чеченская», «мужская», «воинская», «девичья» – новые формы насилия, когда шаг вправо, шаг влево – стреляю, ибо ты уже враг, если пытаешься выйти из предзаданного коридора своей культуры! Но почему она «моя», я ее не выбирал, ну ладно, признаю, она моя, раз уж я в ней родился, говорил и говорю на этом языке, ел и все еще ем этот хлеб и оброс чисто русскими привычками, но почему я обязан идти только в этом узком коридоре и не смею сорвать плод с дерева, что растет за отведенной мне линией? С дерева, с которого никто рвать плоды не запрещает?
– То есть, – сказал я, – вы полагаете, что мы с вами в одной колонне, ибо таким образом размываем, разрушаем бетонные стены узкого коридора культуры?
– А разве не так? – ответил он вопросом на вопрос, ответил горячо, с юношеским пылом, сразу становясь в незримую глазом боксерскую стойку. – Человек волен выбирать не только в каком институте продолжить учебу, но и какое блюдо приготовить на обед: грузинский шашлык, узбекский плов, украинских карасей в сметане, японское суши или итальянскую пиццу. Но пока что его заставляют есть только русские щи, ибо все остальное – предательство по отношению к русской культуре!
Он говорил горячо, с нажимом, в свое время настрадался сперва за идеи примата русскости над всем миром, а потом за трудное осознание общности человеческого рода, что и понятно, насколько трудное: транскультура – следующий этаж над культурой, то есть не сбрасывание национальной культуры с корабля современности, а свободное заимствование элементов других культур, как уже делаем. Он верно заметил с обеденным столом, где место и украинскому борщу, и грузинскому шашлыку, а в довершение всего – бутылочку французского шампанского, если, конечно, зарплата позволит.
– Да, мы в одной лодке, – признал я. – Но нам еще за вами тянуться и тянуться. Вы уже там, в общности человеческого рода, а мы пока что решаем чисто утилитарные задачи. И мечтаем просто уцелеть.
– Понимаю, – ответил он серьезно. – Я пришел заявить: считайте меня членом своей партии обновленного курса. Льщу себя надеждой, что это добавит вам несколько важных долей процента популярности. Кроме того, рассчитывайте на мою помощь. Правда, пока не знаю, в чем и как, но я очень заинтересован в вашей победе. Честное слово!
– Спасибо, – ответил я. – Если выживем, то победим.
– Победите, – заявил он, но в его словах было больше надежды, чем веры. – Будущее за вами, а не за вашими противниками!
Будущее может и запаздывать, подумал я невесело. Вон дело Галилея суд недавно пересмотрел и на этот раз счел его невиновным.
Политик не может быть честным. Либо обманывает народ для его же блага, как врач, скрывающий диагноз, либо лжет в собственных интересах, карабкаясь по лестнице политической карьеры. Похоже, я – единственный в мире политик, который в самом деле настолько честен, что самому как-то не по себе. Даже начинаю присматриваться к отражению в зеркале, не дурак ли? Почему-то считается, что только дураки – честные. Или же честные – дураки.
Но я в самом деле намереваюсь всобачить Россию в западный мир, а для этого ей надо перестать быть Россией, иначе не получится. Лучше всего воткнуть ее в ту часть западного мира, что все еще не утеряла пассионарности, все еще не загнила, все еще живет и надеется, работает и творит…
Если говорить высоким штилем, с политикой всегда идет рука об руку мораль. Если нет гармонии, то это либо политиканство, либо диктаторство. Правда, отсутствие диктаторства вовсе не означает демократию, тем более такую дрянь, как сейчас, когда о морали даже упоминать смешно и неловко.
Я с силой потер ладонями лицо, хотел встать, тело ноет от неподвижности, но заставил себя снова посмотреть в экран. Япония слишком близка к Дальнему Востоку, слишком… Куда ближе, чем большинство русских городов к Москве. Вот на этих двух японских островах, превращенных в военные базы, по двести сорок истребителей, это вообще не острова в нашем понимании, а выступающие из моря каменные плиты, когда-то монолитные, а сейчас изрытые норами, превращенные в такие убежища, что и атомные бомбы не в состоянии будут взломать их защиту. Там, на глубине, огромные хранилища горючего…
Дверь бесшумно отворилась, крадучись подобно асассину, вошел Белович. Я видел его краем глаза, но не поднимал головы, даже когда он остановился перед столом. Тогда он так же тихохонько обогнул стол и заглянул через мое плечо.
Пару минут мы просматривали данные вместе, наконец он хмыкнул, я поднял голову. Глаза Беловича странно мерцают, похоже, у нас промелькнула одна и та же мысль.
– А ведь у них нет своей нефти, – сказал он и подчеркнул еще раз, – ни капли!
– Да, – буркнул я.
– Но, судя по данным биржевых аналитиков, зачем-то накопили такие запасы!.. Действительно, зачем, если бесперебойно поступает нефть из стран Персидского залива, из Венесуэлы, даже из России? Похоже, в самом деле никогда не забывали, что однажды уже владели Дальним Востоком.
Я сказал устало:
– Ты еще вспомни, что сожгли в паровозной топке Сергея Лазо. Старые счеты нужно оставить, мы теперь государственные деятели, забыл?
– Но мы выражаем волю народа…
– В задницу народ! В смысле, его волю. О народе заботимся, но его желания и страсти не должны влиять на государственных мужей. Мы имеем дело с настоящим и… будущим. Япония держит на поверхности вершину айсберга, постоянно напоминая, что Курильские острова принадлежат Японии и что Япония никогда не смирится с их потерей, а сама тайком готовится к захвату всего Дальнего Востока.
Заглянула Юлия, с укором стрельнула глазами на Беловича, сказала мне:
- Предыдущая
- 69/114
- Следующая
