Мегамир - Никитин Юрий Александрович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/96
• Следующая

Дмитрий бросил через плечо:

– Енисеев, это опасно. У озера больше всего опасных микробов.

– Забыл, как мы шли два года назад?

– Тогда нам сделали прививки… И вообще у нас была другая иммунная система. Старая, надежная!

– Другого выхода нет. Помоги содрать скафандр!

– Надеюсь, ты знаешь… что делать.

Енисеев выкрикнул зло:

– Не знаю!.. А кто из вас знает?

Дмитрий молча сдирал комбинезон. Подавался он туго, Саша была насквозь пропитана водой, безобразно разбухла. Ее крепко сбитое худощавое тело теперь стало водянистым, колыхалось, как студень. Дмитрий безуспешно щупал пульс, рука оставалась холодной.

– Мертва… – прошептал Дмитрий. – Долго же нас судьба берегла. Она всю жизнь кому-то доказывала, понимаешь? Потому тренировалась до упаду, первой лезла во все стычки…

Енисеев взял ее на руки, положил на самую вершину пригорка, куда еще достигали лучи заходящего солнца. Крупные кристаллы песка излучали тепло, самые перегретые приятно обжигали подошвы.

Дмитрий встал на колени перед телом Саши. Его лицо дергалось, кривилось во все стороны, смотреть на него было страшно и тяжело.

– Енисеев, а откачать ее никак нельзя?

– Ты же знаешь, если не больше десяти минут… А она пролежала под водой несколько часов.

Над ее телом колебался столбик перегретого воздуха, поднимался тяжелым паром. Енисеев отодвинулся от яркого солнца, Дмитрий словно не чувствовал прожигающие насквозь лучи. Лицо он закрыл ладонями, качался над телом боевой подруги. Воздух над ним стоял сухой, накаленный.

– Будь проклят этот мир… – донесся до Енисеева изломанный яростью голос. – Будь прокляты все эти прыгающие и летающие гады… Чистая, нежная… Какого черта? Зачем?

Последний солнечный луч ушел с пригорка через час. Кристаллы кварца подпрыгивали, звонко щелкали, остывая. Из воздуха начало уходить тепло. Внизу у пригорка уже была тень, оттуда тянуло холодом.

Енисеев нехотя поднялся:

– Дмитрий, надо идти. Надо.

Дмитрий не двигался. Енисеев потряс за плечо, бережно поднял Сашу на руки. Теперь ее тело стало меньше, суше. Дмитрий вскочил, отобрал, понес сам.

Через четверть часа выбежали на поляну, откуда смутно различали огромный ярко-красный купол Станции. Вдруг Дмитрий дернулся, с испугом посмотрел на дорогую ношу в руках. Глаза у него стали размером с блюдца:

– Енисеев… Енисеев… Что-то с Сашей?

– Клади на землю, – распорядился Енисеев быстро.

Дмитрий опустил Сашу, осторожно припал ухом к ее груди. Енисеев перевел дыхание. Его собственное сердце, казалось, только сейчас начало биться. До этого действовал как в горячем тумане, преодолевая боль, усталость, резь в животе, а сейчас отпускает, отпускает…

Дмитрий вскинул голову. Вместо лица – вытаращенные глаза и распахнутый рот.

– Мне… почудилось?

– Не думаю. – От усталости его голос звучал буднично, хотя в груди начал вскипать дикий восторг. – Утонувшие муравьи сутками лежат на дне чашки с водой. Когда высохнут – оживают.

– Что ты мне о поганых муравьях! Ну не поганых, но это же Сашка!

– Мы не муравьи, – проговорил Енисеев торопливо, он сам едва удерживал рвущийся из него истошный поросячий визг радости, – но уже не люди! Не прежние люди. Большинство законов этого мира – наши законы.

Ему удалось удержать лицо каменно неподвижным, но Дмитрий расплылся в такой широчайшей улыбке, что стал похож на летающее блюдце.

– С ума сойти! Я скотина, дурак, осел!.. Нет, даже богомол, кивсяк, щетинохвостка… Хламидомонада!.. Так оскорбить этот прекраснейший из миров. Тут сказочно, тут… Эхма, тру-ля-ля, не женитесь на курсистках! Я расцелую всех насекомых, которых встречу!

– Ну-ну, – суховато сказал Енисеев. Перед глазами снова плыло, в животе словно ворочали ятаганом. – Значит, еще не знаешь, что можешь встретить…

Руки Саши задергались. Дмитрий ухватил ее в охапку, прижал к земле:

– Может быть, бегом к Овсяненко?

– Чуть подождем.

– Овсяненко – голова! Умница, умелец. К тому же лауреат, автор трех монографий методов трепанции. Или трепанунции, не помню.

– Может, трепанации? Мне он понравился тоже. Но сюда не лауреатов, а знатоков Малого Мира либо… чокнутых. Тут все на уровне школяров. Всякому ли лауреату самолюбие позволит начинать заново?

Судорога подкинула Сашу так, что распластанный на ней Дмитрий взлетел как от могучего пинка. Енисеев взял гарпунное ружье, сел, прислонившись к еще теплому камню. Ноги не держат, а тут в непривычной роли: бдить и охранять… Правда, хоть ночные хищники еще не вышли, но еще опаснее вечерние, которые успевают на границе дня и ночи. У них скорость, зрение, реакция, точные броски…

Не выпуская ружья, другой рукой расстегнул «молнию», кое-как сорвал с себя комбинезон. Кожа от соприкосновения с воздухом пошла пупырышками. Со всех сторон бомбардировали запахи, сотрясения воздуха, тепло, холод. Нервы истончившейся кожи считывали информацию, посылая сигналы в мозг, но язык сигналов пока что китайская грамота, смутно воспринимаются лишь самые простые символы. Во-о-он за тем стеблем дремлет большой кузнечик, который, несмотря на травоядность, жрет и букашек, а почти под ногами, отделенный перегнивающим листом, спит хищный кивсяк…

Сашу подбрасывало, выворачивало из стороны в сторону. Дмитрий висел над ней, прижимая ее руками, удерживал головой, чтобы судорога не вывернула шею. Наконец Саша застонала, челюсть отвисла, выпал синий распухший язык.

Енисеев отворачивался, уводил глаза. Неловко смотреть на обнаженную грудь Саши: маленькую, но, несомненно, женскую, на белые жуткие шрамы. Дмитрий бесцеремонно растирал ей грудь, но у суперменов, танцоров и прочих профессионалов другое отношение к телу, а Енисеев без галстука в присутствии женщины чувствовал себя голым. И ее не привык видеть… ну не в порядке.

Брови Саши задергались, словно она тужилась разомкнуть слипшиеся веки. Дмитрий похлопал ее по щекам. Ее лицо перекосилось, с большим усилием открыла левый глаз. Несколько мгновений смотрела, затем лицо задергалось сильнее. Она плотно зажмурилась, словно увидела нечто ужасное.

Дмитрий ликующе повернулся к Енисееву:

– Она меня узнала! По глазам вижу, узнала!.. А я дрожал, что от сырости в башке что-нибудь… Ну, сам понимаешь, заржавеет или короткое замыкание… Теперь живем!

Саша уже не билась в конвульсиях. Грудь ее часто и нервно поднималась, слышно было урчание и бульканье. Наконец ее веки поднялись, глаза медленно прояснились. В них был ужас.

– Голова… – послышался едва слышный шепот. – Горит…

– Горит? – не понял Дмитрий. – Ты же мокрая! И в голове у тебя…

Енисеев собрал все силы, чтобы сказать членораздельно:

– На станцию… Работа для Овсяненко.

Дмитрий подхватил Сашу, стремительно бросился через заросли. Через минуту вернулся, подобрал лежащего без сознания мирмеколога. Воздух похолодел, движения замедлялись, холод сковывал.

Когда он подошел к огромному куполу станции, Енисеев и Саша не двигались, будто окоченели. Они перестали гнуться, Дмитрий нес их как бревна. Холод сковывал мысли, ощущения. Как сквозь туман увидел раздвоенные морковки, его подхватили, внесли в теплый, даже горячий воздух. Донесся требовательный голос Овсяненко…

Утром дверь распахнулась с грохотом, Дмитрий ворвался, как боевой слон Ганнибала в посудную лавку. В этом мире трудно врываться с грохотом, но Дмитрий ухитрялся появляться наподобие урагана.

Глаза блестели, как у молодого кота, а голос прогремел сильно и весело:

– Как тут наш новгородский… то бишь новгородская гостья? Не удивился морской царь, что вместо Садко пожаловала его Дуня?

– Василиса, – поправил Енисеев.

Он ходил вдоль стен и по стенам, изучал щипцы, гарпуны, баллончики с ядом, клеем, аэрозолями. Саша сидела в кресле, укутанная в теплое, зеленая от лекарств.

– Василиса, – отмахнулся Дмитрий, – это из другой сказки. А Дуня – орел, боевой товарищ. Пока Садко играл, она саблей махала.

• Предыдущая
• 30/96
• Следующая