Княжеский пир - Никитин Юрий Александрович - Страница 54
- Предыдущая
- 54/132
- Следующая
– Чего тебе? – спросил он угрюмо.
– Узнаю своих, – ухмыльнулся Залешанин. – Родным запахло… Как еще в морду не бьют!
– И это будет, – пообещал мужик еще угрюмее, он скривился, оглядел Залешанина с отвращением. – Никак комнату надо? А потом еще и жрать да пить захочется?
– Такой уж я человек, – развел руками Залешанин. – Каждый день привык что-то да есть, хоть раз в сутки спать… Сам не знаю, что стряслось. Заболел, видать.
– Эх, – сказал мужик еще угрюмее, хотя Залешанин был уверен, что мрачнее уже быть не может, – переводятся настоящие… По неделе могли скакать без сна и жратвы! Не о брюхе думали, а о славе, чести, доблести!.. У тебя деньги то есть? Бесплатно на городской площади только в медного быка сажают. Да еще на кол или в петлю задурно…
Залешанин выудил из кармана небольшой кошель:
– Сейчас посмотрю.
Хозяин хмуро наблюдал, как приезжий пытается неумело открыть заморский кошель, буркнул с еще большим презрением:
– Темнота… Как же ты срезал… это, не зная, что в нем?
– Я ж не волхв, – буркнул Залешанин. Едва ногти не обломал, кожа крепкая, не поддавалась, а секретик оказался таким простым, что едва не плюнул на хозяина с досады. – А что, тут умеют лучше?
– Тут все умеют, – сообщил хозяин покровительственно.
Залешанин смолчал, негоже бахвалиться, да еще в его ремесле, высыпал на ладонь пару монет. Хозяин скривил губу, но кивнул:
– Серебро… Но и то неплохо. Сколько пробудешь? Учти, с таких удальцов приходится брать вперед.
– Ладно, – сказал Залешанин, скрепя сердце. – Но чтоб поесть осталось… Я едва ноги волоку.
– Покормим. Тебе что, завтра свое возьмешь снова. Ну, не совсем свое…
Когда Залешанин сел за свободный стол, он уловил во взгляде хозяина странное выражение. Уже несколько раз замечал эти взгляды. То ли только сейчас на него начали смотреть так, то ли только теперь замечает.
Мелковат, говорил взгляд хозяина. Тебе бы дворцы воровать, а ты… пропащая сила. Дурак.
Комнатка была невелика, дома сени побольше, зато стол, лавка и широкое ложе, а на стенах у двери и у изголовья прикреплены масляные светильники. Когда он отворил дверь, уже горели. Он решил, что либо в Царьграде бараньего жира в избытке, либо купцам залежалый товар сбыть не удалось, теперь не жалеют на освещение.
До чего же я удалой ухарь, сказал он себе потрясенно. Видно же, что в корчме все сидят по двое, по трое, а то и целыми ватагами. Одному в чужом городе боязно, даже если это Родень или Канев, а уж в этом тридесятом царстве… Отчаюга я! Удалец, каких свет не видывал. Герой. Сорвиголова…
Конечно, не по своей воле стал героем, откажись – кончил бы разорванным деревьями, но все-таки добрался до этого дива, видел по дороге Жар-птицу, зовомую попугаем, хотя она сама его напугала до икотки, плыл по настоящему бездонному морю, о котором только в сказках, и вот теперь в Царьграде, граде всех градов…
Всю ночь скакал на белом коне, да не просто скакал, а несся так, что вспарывал воздух как каленая стрела, а потом земля осталась далеко внизу, копыта сперва месили воздух, а потом застучали по твердому хрусталю небесного свода. Звучали огромные могучие голоса, сердце трепетало от необычности, с ним говорили сами боги, он задыхался от смутного чувства необычности, огромности, но как пес не умеет петь, так и он только мычал, не в силах ни понять, ни ответить.
Проснулся с сильно бьющимся сердцем. В ушах еще звонко стучали подковы, пальцы сжимали незримую узду, в голове медленно затихали огромные гулкие голоса небожителей. И осталось чувство огромной потери, словно там он был кем-то, а проснулся обыкновенным вором, посланным украсть старый щит, который и не охраняют больше…
На улице на него оглядывались: рослый, огромный, заметный даже среди рослых северян, а тут еще и чудовищная палица за спиной в двух ременных петлях. Рукоять с петлей на две ладони торчит над правым плечом, а шипастая голова размером с чугунный горшок свисает ниже задницы. Для чего у варвара эта штука? Человеку не под силу такой замахнуться даже обеими руками!
Чувствуя себя глупо, он вернулся, оставил палицу, а потом остался и сам. Снизу постепенно начали доноситься голоса гостей, кто-то приезжал, кто-то расплатился и готовился вернуться в родные земли.
– Терпи, – сказал он себе твердо. – Я не пес, а волк. А для волка раздолье только ночью…
Вечернее солнце так долго висело над крышами домов, что он изнылся от бессильной злости, зато ночь наступила резче, почти без долгих сумерек. Однако к его разочарованию, хоть от заблиставшего месяца остался огрызок, меньше четверти, светил так ярко, что хоть иголки собирай.
Осторожность – мать удачи, он прожил три дня, почти не выходя с постоялого двора, а за ворота Славянского квартала не выходил вовсе. По ночам месяц, как огромная лампада христиан, высвечивал каждый камешек, каждую выбоину в дороге, вымощенной толстыми плитами из камня, похожего на гранит, но даже с виду покрепче.
То ли туч здесь вовсе не бывает, думал он со злостью и завистью, каждый день небо с утра голубое, как васильки, а к полудню уже пронзительно синее, яркое, оторопь берет, а здешний народ ходит рылами либо книзу, словно монетку ищет, либо глаза устремлены безумно вперед, чтобы ухватить удачу. Явно тоже пришлые из дальних племен: всяк знает, что город большой, и, как сказал страж на воротах, дураков много.
Уже перестал дивиться, что понимает всех, будь это купцы бодричей, лютичей или из полусотни других богатых племен, что засылают корабли сюда, дабы торговать напрямую, но больше проводил времени в Русском. Здесь узнал столько о самом Киеве, о прошлых и нынешних князьях, что волосы встали дыбом. Поистине, с такой высокой горы, как Царьград, зрится дальше!
Туч так и не дождался, но подошло новолуние, когда месяц на неделю вовсе сгинет, а потом будет нарождаться таким узким леденцом, что становится всякий раз жалко.
В этот день он еще раз проверил пеньковую веревку с крюком на конце, упрятал в мешок. Будь что будет, сегодня ночью рискнет. Звезды пусть светят! Наше авось не с дуба сорвалось. Лихой наскок – отец удачи.
- Предыдущая
- 54/132
- Следующая
