Три строчки на старофранцузском - Меррит Абрахам Грэйс - Страница 4

• Предыдущая
• 4/6
• Следующая

– Ma mie [1], – мягко сказала она, – мы были… – тут она заколебалась… вы называете это… мертвыми… для вашего мира это было двести лет назад.

Но прежде чем она произнесла это, Лавеллер, я думаю, понял, что приближается. На мгновение он почувствовал во всем теле ледяной холод, который тут же исчез, исчез как изморозь под горячим солнцем. Если это правда – да ведь тогда смерти не существует! А это правда!

Это правда! Он знал это с уверенностью, в которой даже призрака сомнения не было, – но насколько его желание поверить отразилось в этой уверенности? Кто может сказать?

Он посмотрел на шато. Конечно! Его развалины виднелись в темноте, когда ее разрывали вспышки, в его подвалах хотел он уснуть. Смерть – о, глупые, трусливые люди! – и это смерть? Это великолепное место, полное мира и красоты?

И эта удивительная девушка, чьи карие глаза – ключ к его самому сердечному желанию! Смерть? Он смеялся и смеялся.

Еще одна мысль пришла ему в голову, пронеслась, как ураган. Он должен вернуться, вернуться в траншею и открыть остальным великую истину, которую он обнаружил. Он похож на путника из умирающего мира, невольно наткнувшегося на тайну, которая превращает их лишенный надежды мир в живое небо.

Больше не нужно бояться снарядов, сжигающего огня, пуль, сверкающей стали. Какое они имеют значение, когда это – это – истина? Он должен вернуться и сказать им. Даже эти два шотландца затихнут на проволоке, когда он шепнет им.

Но он забыл – они теперь знают. Но не могут вернуться, чтобы рассказать, – а он может. Он был возбужден, полон радостью, поднят до небес, полубог, носитель истины, которая освободит одолеваемый демонами мир от этих демонов; новый Прометей, который несет людям более драгоценное пламя, чем старый.

– Я должен идти! – воскликнул он. – Должен рассказать им! Как мне вернуться – быстрее?

Сомнение охватило его, он задумался.

– Но они не поверят, – прошептал он. – Нет, мне нужно доказательство. Я должен принести что-нибудь, чтобы доказать им.

Леди Токелен улыбнулась. Взяла со стола маленький нож и срезала гроздь роз, сунула ему в руку.

Прежде чем он их сжал, девушка перехватила цветы.

– Подождите, – прошептала она. – Я дам вам другое послание.

На столе оказались перо и чернила, и Питер удивился, откуда они взялись: до этого он их не видел; но среди такого количества чудес что значит еще одно маленькое чудо? В руке мадемуазель Люси был и листок бумаги. Она склонила головку и принялась писать; подула на бумагу, помахала ею в воздухе, чтобы просушить; вздохнула, улыбнулась Питеру и обмотала бумагу вокруг стеблей роз; положила на стол и приглашающе взмахнула рукой.

– Ваш плащ, – сказала она. – Он вам понадобится, теперь вы должны вернуться.

Она помогла ему одеться. Она смеялась, но в ее больших карих глазах были слезы; красный рот печален.

Теперь встала старшая женщина, снова протянула руку; Лавеллер склонился и поцеловал ее.

– Мы будем ждать вас, сын мой, – негромко сказала она. – Когда время наступит, возвращайтесь.

Он протянул руку за розами с обернутой вокруг стеблей бумагой. Девушка опередила его, подняла цветы, прежде чем он коснулся их.

– Вы не должны читать, пока не уйдете, – сказала она – и опять розовое пламя вспыхнуло у нее на щеках и горле.

Рука об руку, как дети, они заторопились по газону к тому месту, где Питер встретил ее. Тут они остановились, серьезно глядя друг на друга, – и здесь другое чудо, которое произошло с Питером Лавеллером и о котором он забыл, пораженный своими открытиями, потребовало высказывания.

– Я люблю вас! – прошептал Питер этой живой давно умершей мадемуазель де Токелен.

Она вздохнула и оказалась в его объятиях.

– О, я знаю! – воскликнула она. – Дорогой, я знаю это – но я так боялась, что ты уйдешь, не сказав мне этого.

Она подняла свои сладкие губы, прижала их к его губам; откинулась назад.

– Я полюбила тебя с того момента, как увидела здесь, – сказала она, – и буду ждать тебя здесь, когда ты вернешься. А теперь ты должен идти, мой дорогой и любимый; но подожди…

Он почувствовал, как ее рука пробралась в карман его рубашки, что-то прижала к сердцу.

– Послания, – сказала она. – Возьми их. И помни: я жду. Я клянусь. Я, Люси де Токелен..

В голове у него зашумело. Он открыл глаза. Он снова в траншее, а в ушах еще звучит имя мадемуазель, а на сердце он чувствует пожатие ее руки. Голова его повернута к трем людям, смотрящим на него.

У одного из них в руке часы; это хирург. Зачем он смотрит на часы? Неужели он так долго отсутствовал?

Ну, это неважно, ведь он принес такое известие! Усталость его исчезла; он чувствовал себя преображенным, торжествующим; душа его пела гимны. Забыв о дисциплине, он устремился к троим.

– Смерти нет! – воскликнул он. – Мы должны сообщить об этом по линии

– немедленно! Немедленно, понимаете? Скажите всем: у меня есть доказательство…

Он запнулся и подавился словами. Трое переглянулись. Майор поднял электрический фонарик, посветил Питеру в лицо, смотрел он странно, потом быстро подошел и встал между юношей и его оружием.

– Придите в себя, мой мальчик, и расскажите нам все об этом, – сказал он.

Они совершенно не заинтересовались. Ну, ничего, сейчас он им расскажет!

И Питер рассказал им, опустив только то, что произошло между ним и мадемуазель: ведь это в конце концов их личное дело. Они серьезно и молча слушали его. Но тревога в глазах майора усиливалась.

– И тогда – я вернулся, вернулся быстро, как мог, чтобы помочь нам всем, чтобы убрать все это, – рука его взметнулась в жесте отвращения, – потому что все это неважно. Когда мы умираем, жизнь продолжается! – закончил он.

На лице ученого появилось выражение глубокого удовлетворения.

– Отличная демонстрация; лучше, чем я надеялся! – сказал он над головой Лавеллера майору. – Замечательная штука – человеческое воображение!

В голосе его звучало благоговение.

Воображение? Питер был поражен до глубины души.

Они ему не верят! Он им покажет!

– Но у меня есть доказательство! – воскликнул он.

Он распахнул шинель, порылся в кармане рубашки; пальцы его сомкнулись над клочком бумаги. Ага, сейчас он им покажет!

Он вытащил цветы и протянул им.

– Смотрите! – Голос его звучал торжественной трубой.

Но что это с ними? Неужели они не видят? Почему они смотрят ему в лицо, а не на то, что он протягивает им? Он сам взглянул на то, что держит, потом недоверчиво поднес к своим глазам, смотрел и смотрел, и вся вселенная будто поворачивалась вокруг, а сердце перестало биться. Потому что в руке его, со стеблями в бумаге, были не свежие и ароматные розы, которые мать кареглазой мадемуазель срезала для него в саду.

Нет – пучок искусственных цветов, грязных, рваных, потрепанных, выцветших и старых!

Оцепенение охватило Питера.

Он тупо смотрел на хирурга, на капитана, на майора, чье лицо стало теперь не только тревожным, но и строгим.

– Что это значит? – прошептал он.

Неужели это был сон? Нет никакой великолепной Люси – кроме как в его сознании, – нет кареглазой девушки, которая любила его и которую любил он?

Ученый сделал шаг вперед, взял из его разжавшейся руки искусственный букетик. Бумага соскользнула, осталась в пальцах Питера.

– Вы, несомненно, заслужили право узнать, что испытали, – вежливый, культурный голос пробивался сквозь его оцепеневший слух, – после той реакции, которую вы проявили в нашем маленьком эксперименте. – Хирург весело рассмеялся.

Эксперимент? Эксперимент? Тупой гнев загорелся в Питере, яростный, медленно усиливающийся.

– Мсье! – умоляюще и предупреждающе сказал майор как будто своему почетному гостю.

– О, с вашего разрешения, майор, – продолжал великий человек, – этот молодой человек высокого интеллектуального уровня, образованный, вы видите, как он говорит. Он поймет.

• Предыдущая
• 4/6
• Следующая