Гаспар из тьмы. Фантазии в манере Рембрандта и Калло - Бертран Алоизиюс - Страница 9
- Предыдущая
- 9/46
- Следующая
Вдруг скиталица улетела, оставив у меня на коленях – о мерзость! – отвратительную, чудовищную личинку с человечьей головой!
«Где душа твоя, я ее оседлаю! – Душа моя – кобылка, охромевшая от дневных трудов; теперь она отдыхает на золотистой подстилке сновидений».
А душа моя в ужасе понеслась сквозь синеватую паутину сумерек, поверх темных горизонтов, изрезанных темными колокольнями готических церквей.
Карлик же, вцепившись в ржущую беглянку, катался в ее белой гриве, как веретено в пучке кудели [110].
XXIV. Лунный свет [111]
Вы, спящие в домах, проснитесь
Да за усопших помолитесь!
О как сладостно ночью, когда на колокольне бьют часы, любоваться луной, у которой нос вроде медного гроша!
Двое прокаженных стенали у меня под окном, пес выл на перекрестке, а в очаге что-то еле слышно вещал сверчок.
Но вскоре слух мой перестал улавливать что-либо, кроме глубокого безмолвия. Услышав, как Жакмар колотит жену, прокаженные укрылись в своих конурах.
При виде стражников с копьями, одуревших от дождя и продрогших на ветру, пес в испуге убежал в переулок.
А сверчок уснул, едва только последняя искорка погасила свой последний огонек в золе очага.
Мне же казалось – такая уж причудница лихорадка, – что луна, набелив лицо, показывает мне язык [112], высунутый как у висельника.
XXV. Хоровод под колоколом
Посвящается живописцу Луи Буланже [113]
То было приземистое, почти квадратное сооружение среди развалин, главная башня которого, с еще сохранившимися часами, высилась над всей округой.
Двенадцать колдунов водили хоровод под большим колоколом храма святого Иоанна [114]. Они один за другим накликали грозу, и я, зарывшись в постель, с ужасом слышал двенадцать голосов, один за другим доносившихся до меня сквозь тьму.
Тут месяц поспешил скрыться за тучей, и дождь с перемежавшимися молниями и порывами ветра забарабанил по моему окну, в то время как флюгера курлыкали, словно журавли, застигнутые в лесу, ненастьем.
У моей лютни, висевшей на стене, лопнула струна; щегол в клетке стал бить крылышками; какой-то любознательный дух перевернул страницу «Романа о Розе» [115], дремавшего на моем письменном столе.
Вдруг над храмом святого Иоанна сверкнула молния. Кудесники рухнули, сраженные насмерть, и я издали увидел, как их колдовские книги, подобно факелу, вспыхнули в темной колокольне.
От этого жуткого отблеска, словно исходящего из чистилища и ада, стены готического храма стали алыми, в то время как соседние дома погрузились в тень огромной статуи святого Иоанна.
Флюгера перестали вертеться; месяц разогнал жемчужно-серые облака, дождь теперь лишь капля за каплей стекал с крыш, а ветерок, распахнув неплотно затворенное окно, бросил мне на подушку сорванные грозой лепестки жасмина.
XXVI. Сон
Снилась мне всякая всячина, но я ничего не понял.
Спускалась ночь. Сначала то был – как видел, так и рассказываю – монастырь, на стенах коего играл лунный свет, лес, изборожденный извилистыми тропками, и Моримон [116], кишевший плащами и шапками.
Затем то был – как слыхал, так и рассказываю – погребальный колокольный звон, и ему вторили скорбные рыдания, доносившиеся из одной из келий, жалобные вопли и свирепый хохот, от которых на деревьях трепетали все листочки, и молитвенные напевы черных кающихся [117], провожавших какого-то преступника на казнь.
То были, наконец, – как завершился сон, так и рассказываю – схимник, готовый испустить дух и лежащий на одре для умирающих, девушка, повешенная на дубовом суку, – она барахталась, пытаясь освободиться, – и я сам, весь растерзанный, а палач привязывал меня к спицам колеса.
Дон Огюстен, усопший игумен, будет облачен в кордельерскую рясу [118] и торжественно отпет в часовне. Маргариту же, убитую своим возлюбленным, похоронят в белом платье, подобающем девственницам, и зажгут четыре восковых свечи.
Что же касается меня, то железный брус в руках палача при первом же ударе разбился, как стеклянный; факелы черных кающихся погасли от проливного дождя, толпа растеклась вместе со стремительными, бурными ручейками – и до самого рассвета мне продолжали сниться сны.
XXVII. Мой прадед [119]
Все в этой комнате было по-прежнему, если не считать, что гобелены превратились в лохмотья, а в пыльных углах пауки сплели паутину.
Почтенные персонажи готического гобелена, тронутого ветром, учтиво раскланялись друг с другом, и в комнату вошел мой прадед – прадед, умерший уже почти восемьдесят лет тому назад!
Здесь, именно здесь, перед аналоем, коленопреклонился он, мой прадед Советник, и приложился бородой к желтому молитвеннику, раскрытому на странице, которую заложили ленточкой.
Он всю ночь шептал молитвы, ни на минуту не разомкнул рук, крестообразно сложенных на лиловом шелковом кафтане, ни разу не обратил взгляда на меня, своего потомка, лежащего в его постели, в запыленной постели с балдахином!
И я с ужасом заметил, что глаза у него пустые, хоть и казалось, будто он читает, что губы его неподвижны, хоть я и слышал, как он молится, что пальцы его – обнаженные кости, хоть на них и сверкают драгоценные каменья.
И я не в силах был понять – бодрствую я или сплю, сияет ли то луна или Люцифер, – полночь ли теперь или занимается заря.
XXVIII. Ундина [120]
Спвозь дрему мне казалось,
Что тихо – словно волн шуршанье
о песок –
О чем-то рядом пел печальный голосок,
И песня грустная слезами прерывалась.
«Слышишь? Слышишь? Это я, Ундина, бросаю капли воды на звенящие стекла твоего окна, озаренного унылым светом месяца. Владелица замка, в муаровом платье, любуется со своего балкона прекрасной звездной ночью и чудесным задремавшим озером.
Каждая струйка течения – водяной, плывущий в потоке; каждый поток – извилистая тропка, ведущая к моему дворцу, а зыбкий дворец мой воздвигнут на дне озера – между огнем, землей и воздухом.
Слышишь? Слышишь, как плещется вода? Это мой отец взбивает ее зеленой ольховой веткой, а сестры мои обнимают пенистыми руками нежные островки водяных лилий, гладиолусов и травы или насмехаются над дряхлой, бородатой вербой и мешают ей удить рыбу».
[110] Интересно сравнить эту ипостась Скарбо с фольклорным образом домового, который запутывает по ночам лошадиные гривы. Еще более знаменательно сходство Скарбо в обличье пучка кудели с Недотыкомкой из романа Ф. Сологуба «Мелкий бес» и Одрадеком из одноименного рассказа Ф. Кафки. Недотыкомка у Сологуба, вряд ли знакомого с книгой Бертрана, явно сродни многоликому, насмешливому и страшному гному: «…раньше никогда и нигде не было ее. Сделали ее – и наговорили. И вот живет она… на страхи и на погибель, волшебная, многовидная… обманывает и смеется: то по полу катается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, флагом, тучкою, собачкою, столбом пыли на улице» (Сологуб Ф. Мелкий бес. Кемерово, 1958, с. 219).
Что же касается Одрадека, то этот последний потомок бесчисленных и столь колоритных пражских привидений и домовых не только лишен каких бы то ни было романтических черт и не только безлик. Он, как и все герои Кафки, полностью обезличен. Серый, невесомый, похожий на клубок пакли или паутины, он иногда появляется где-нибудь у подворотни, а потом исчезает так же незаметно, как и появился. «У меня нет постоянного местожительства», – говорит о себе этот бездомный домовой, ничуть не смущаясь канцелярскими оборотами своей речи, и это почти единственное, что о нем известно.
[111] Впервые появилось в дижонской газете («Провэнсиаль») 12 сентября 1828 г. с пометкой: «полночь, 27 января 1827 г.»
[112] В издании Шарля Босса воспроизведено несколько рисунков Бертрана, изображающих луну с лицом Пьеро.
[113]Луи Буланже (1806 – 1867) – французский художник-романтик, современник Бертрана и его друг, автор известных портретов В. Гюго, О. Бальзака, А. Дюма.
[114] Имеется в виду церковь св. Иоанна в Дижоне. Колокола, согласно средневековым поверьям, обладали способностью «спасать от града, молнии, грома, бурь и всяческих напастей и отгонять злых духов, которые бегут прочь, едва заслышат колокольный звон».
[115]«Роман о Розе» – памятник средневековой французской литературы, созданный Гильомом де Лоррисом и Жаном де Мёном; в нем фигурируют персонифицированные добродетели и пороки и в иносказательной форме говорится о любви поэта к Розе, олицетворяющей вечную женственность и божественную благодать.
[117] Черные кающиеся (Les Penitents noirs) – члены одного из распространенных на закате средневековья религиозных братств; в их обязанности входило сопровождение осужденных на казнь.
[118] Т. е. в рясу францисканца (см. примеч. 16 к Первому авторскому Предисловию). Францисканцы, давшие обет бедности, перепоясывались вервием (лат. chorda – «веревка»).
[119] Сходный мотив – явление давно умершего пращура дальнему потомку – использован Густавом Майринком в романе «Белый доминиканец» (гл. VII, «Книга цвета киновари»).
[120] Опубликованная в 1811 г. повесть-сказка немецкого писателя Фридриха де ля Мотт Фуке (1777 – 1843) «Ундина» была встречена с огромным интересом и породила множество подражаний, переделок, переводов. На ее сюжет была написана одноименная романтическая опера Э. Т. А..Гофмана (1814). Несколько позже, в 1837 г. поэтическую обработку повести опубликовал В. А. Жуковский.
В 1909 г. стихотворение Бертрана легло в основу фортепьянной пьесы Мориса Равеля.
- Предыдущая
- 9/46
- Следующая
