Мёд жизни (Сборник) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 48

• Предыдущая
• 48/96
• Следующая

Спокойная размеренная работа вернула Ефиму благодушное настроение. Он готовил начинку: резал тонкими ломтиками восково-жёлтые с золотистым отсветом яблоки и рассуждал вслух:

– Ну и что такого? Главное – не нервничать. Я сюда отдыхать приехал. У меня всё в порядке. Просто края кругом дикие. И люди, которые остались, – тоже. Никто надо мною не издевался, они меня всего лишь не понимали. Мы чужие. Тут уже не разобрать, кто настоящий – я или они, мы просто разные. Нам договориться сложнее, чем элоям и морлокам. Я легче с немцем договорюсь, в каске и с железным крестом…

Лёгкий шорох заставил его оглянуться. Возле запертой двери стоял немец. Совершенно такой, как представлялось. В каске. С крестом. Курносое рыльце автомата смотрело в живот Ефиму.

– Штрудель зи дойч? – гортанно спросил фриц.

– Скрыжапель, – ответил Ефим. – Сюислеппер.[3]

– Зер гут, – согласился немец и немедленно растворился.

– Всё ясно, – сказал Ефим. – Я сошёл с ума.

Как всё просто! Можно было догадаться сразу. Сначала – переутомление и огорчение от несданных экзаменов, потом могильная тишина, темнота, жизнь в склепе. И яблоки, что «мозг главной укрепляют, благовония ради своего». В малых дозах, может, и укрепляют, а в больших, если верить гомеопатам, действие будет обратным. Вот они, яблоки, за стеной. Сотни тысяч, миллионы яблок. Скороспелые, прошедшие климактерическую фазу, и зимние, ещё не улежавшиеся, кислые. Но все они живы, они не просто лежат, а дышат, забирают кислород, выдыхают углекислоту и этилен. А этилен, между прочим, наркотик, и не слабый. Действует, правда, лишь в очень большой концентрации, но кто знает, сколько они его тут надышали, все вместе-то? А запах? Он хорош, пока почти незаметен, но когда он в избытке… Если вдуматься, из какой пакости он состоит… Теперь Ефим чётко различал в пропитавшем всё яблочном духе отдельные компоненты: смердело бутилбутиратом, несло изобутанолом, пованивало ацетоном и этилацетатом. А ещё в яблочном аромате обнаружен метанол. Это уже полный конец. Недаром древние считали, что сырые яблоки есть вредно.

Ефим выставил стекло, приник пылающими щеками к стальным щекам амбразуры и долго старательно дышал. Потом как следует собрался, надел телогрейку и ватные непромокаемые штаны, в которых зимами ездил на рыбалку, и отправился в дозор. Запирая двери, вставил в контрольку листочек с самым вычурным из своих факсимиле – кто знает, вдруг у Захарыча есть дубликат ключей и в отсутствие хозяина он шастает по складу.

В сумерках Ефим вышел к дереву, без труда отыскал ожидаемый зелёный плод – крупнину антоновскую, невкусное яблоко, годное в мочку, а также на мармелад и пастилу. Топтать яблоко Ефим не стал – зачем? – так поступают душевнобольные, а он собирается выздороветь. Есть тоже не стал – мало ли какой гадостью мог начинить его Захарыч. Ефим отнёс яблоко под горку и утопил во рву. Потом вернулся к дереву, выбрал кочку поудобнее, уселся и стал ждать.

Темнота быстро сгустилась, лишь размывы туч над головой продолжали сереть на чёрном фоне. Ночи ещё не было, где-то в безудержной дали заунывно выл вакуумный насос, вытягивающий у колхозных бурёнок последние капли жидкого молока. Шла дойка. Потом и этот звук смолк. Пала ночь.

Ефим сидел недвижно, чутко вслушиваясь в мир. Летом и весной ночная природа непрерывно гомонит: щёлкает соловьями, трещит коростелём, орёт лягушками, звенит зелёной кобылкой и просто шуршит, пробираясь в траве и по ветвям. Осенью жизнь спит, осенью тихо. В такой тишине невозможно потерять бдительность, Ефим невольно вслушивался, хотя и понимал, что Захарыч, ежели придёт, будет с фонариком. Впрочем, вряд ли это шутка Захарыча – слишком уж она сложна, громоздка и, главное, бесцельна. И всё-таки лучше грешить на Захарыча, чем на собственный психоз.

Смотреть в глубокой ночи было некуда, но Ефим регулярно обшаривал взглядом окрестности: не мелькнёт ли где затаённый луч. По ассоциации вспомнился ломтик солнечного света, проникший сквозь амбразуру, и лицо Ефима вытянулось от неожиданной и дикой мысли. Ведь если вечером в доте солнце, значит, амбразура направлена на запад! Что же это за укрепрайон такой? От кого собирались отбиваться засевшие под землёй фрицы? Может, это вовсе и не фашистские укрепления, а наши? Скажем, остатки линии Сталина. На Псковщине линия Сталина вроде не проходила, хотя кто знает? – всё было засекречено, да и сейчас об этом не слишком охотно пишут.

А с другой стороны, его дот – правый фланкирующий полукапонир и, значит, должен смотреть почти точно на юг. Это если взорванные центральные капониры ориентированы строго на восток. А если удар ожидался с юго-востока, от Москвы? И вообще, с чего он решил, что солнце показывается по вечерам? Часы у него стоят, всякое представление о времени – потеряно. Конечно, солнце, когда смотрит в его окно, стоит низко, но в октябре оно высоко и не поднимается.

Ефим криво усмехнулся. Вот так – три минуты логических заключений, и запад с востоком поменялись местами. Самого себя можно убедить в чём угодно, было бы желание.

Чуть слышный шорох коснулся слуха. Ефим замер, мгновенно подобравшись. Палец напрягся на кнопке фонаря, словно на спусковом крючке. По-прежнему вокруг было темно, но в этой темноте кто-то двигался. Тихо, слишком тихо для человека.

Ефим направил фонарь на звук и судорожно вдавил кнопку. Яркий луч рассёк ночь, вырвал из небытия кусок склона, примятую потоптанную траву и яблоко, катящееся вниз с холма.

– Стой! – заорал Ефим, вскочив и описывая фонарём дугу вокруг того места, где двигалось яблоко.

Потом он сам не мог понять, кому кричал в ту минуту: мерзавцу, подпустившему живой бильярдный шар, или самому яблоку.

Вокруг никого не было, не только людей, но даже трава не шелохнулась, потревоженная каким-нибудь мелким существом, на которого можно было бы списать происходящее. Яблоко лениво прокатилось ещё немного и замерло неподалёку от стоящего под яблоней Ефима.

Луч фонаря скачками шарил по окрестностям, стараясь высветить хоть кого-нибудь, хоть что-то, на что можно выплеснуть злобу и растущий страх, на кого можно закричать, облегчив душу, кого можно ударить или хотя бы просто обвинить в творящемся вокруг молчаливом и спокойном безумии. Но не было абсолютно никого и ничего, кроме яблока, которое лежало, полупровалившись в случайную ямку. Взглянув на него, можно было смело утверждать, что оно выросло здесь, созрело, упало с ветки в мягкую траву и откатилось вверх по склону. На пару шагов, не больше. Давно замечено, что яблочко от яблоньки недалеко катится.

– Вот, значит, как… – произнёс Ефим, нагибаясь. – Значит, прогуляться захотелось. Дубовый листок оторвался от ветки родимой… Нет уж, пойдём-ка домой.

Ефим обтёр яблоко рукавом ватника, спрятал в карман. Подошёл к доту, посветил фонариком в амбразуру. Окно открыто, правильно, он сам открыл его перед уходом. Дверь тоже распахнута, снаружи она не запирается. Вот только кто мог притащить яблоко из нижних галерей, пропихнуть через амбразуру и так точно направить под ноги сидящему сторожу?

Замок на внешних дверях был не тронут, листочек в контрольке – цел. Ефим заперся изнутри, перевесив контрольный замок на дужку засова. Пройдя как сквозь строй мимо рядов ящиков, вышел в дот, закрылся и заставил дверь кроватью. Извлёк пойманное яблоко, положил на свет. Долго и пристально разглядывал его, потом предложил:

– Признавайся.

Ответа не было. Совершенно обычное яблоко лежало на столе. Когда-то этот сорт был очень популярен на Московском и Петербургском рынках. Назывался он «чёрное дерево», поскольку кора яблонь, на которых он рос, отличалась тёмно-бурым, почти чёрным цветом. Яблоко непритязательное на вид: мелкое, одноцветное, лишь чуть подкрашенное тусклым румянцем, кожица исчерчена тонкой, ржавого цвета сеткой. Зато аромат выше всех ожиданий – с лёгкой пряностью свежей малины. И хранятся яблоки до середины зимы, и путешествия переносят с лёгкостью, и даже, как видим, сами порой путешествуют.

• Предыдущая
• 48/96
• Следующая