Колодезь - Логинов Святослав Владимирович - Страница 72
- Предыдущая
- 72/75
- Следующая
– Пикой его не тронь, халат попортишь! – орал приотставший стрелок.
– Да вы что, хлопцы?! – крикнул Семён. – Креста на вас нет!
Казаки разом остановились, поражённые русской речью.
– Ты гляди, – поудивлялся один, – да он никак из наших? А мы думали – шемаханец приблудился. Они у нас и скот уводят, и людей, так и мы им той же монетой платим.
– Свой я, на Русь еду, – подтвердил Семён. – Чуть не всю жизнь на Востоке отбыл, и вот – привёл господь домой…
Семён не договорил, качнулся и упал на землю.
– Так-то лучше, – произнёс один из казаков, пряча обратно в рукав освинцованный шар кистеня, – а ты вытащил бы саблю, возись тогда с ним. Да и ускакать мог. Ну-ка, глянем, хлопцы, чего он с собой везёт…
Семён открыл глаза. Мутно в них было, и звон плыл в голове, не давая сообразить, что же приключилось. Болело темя, и вспомнилось вдруг, как десять лет назад лежал в кибитке, так же страдая от ран. Неужто всё ещё едем к великолепному хану?
Боль набегала вместе со звоном, хотелось закрыть глаза и вновь провалиться в потусторонний мрак, но неудержимая тошнота, начавшая сотрясать тело, не давала забыться. С трудом оклемавшись, Семён огляделся. Никого рядом не было, тати скрылись, уведя с собой коня. И не было ни сабли, ни денег, ни дорогой одежды – в одном исподнем оставили его лихоимцы. Как же такое могло случиться? – ведь не первый год живёт на свете ходжа Шамон. И вдруг, словно не знающий жизни молокосос, повернуться спиной к разбойнику! У него же на морде написано, кто он есть перед прохожими людьми, да и не скрывали казаки своего промысла. Верно говорят – старый, что малый. Разомлел от родного говора.
Что же теперь делать? Вернуться в Тарки, объявить, что ограблен разбойниками, лишился всего и сам едва жив остался? Шемхал переполошится – это же позор для владетеля перед всеми правоверными, что собинного гостя, приближённого великого хана на его земле догола раздевают… Сразу всё появится: и деньги, и одежда, и новый конь. Сабли, конечно, такой уже не нажить, да много ли в ней корысти, на старости лет? Хватит уж, повладел, попроливал кровушки.
Да, конечно, так и должно делать. Заново обрядиться, а потом снова по-воровски бежать через границу, и тут уже следить в оба, чтобы и близко русского духа не было. Так будет по-умному… вот только с души воротит от этакого ума. Кто скажет, не господь ли это гордость смиряет, чтобы приобретённое не покрыло ржавчиной сердце? Или просто такой прилучился ему жребий: голый с Руси уходил, голый на Русь вернулся. Видать, придётся в родных краях милостыней побираться.
Семён поднялся, отёр с бороды кровь и блевотину, выискал в кизиловых зарослях сухую палку – в помощь ослабевшим ногам, и поплёлся на полночь, туда, где ждала родина.
Плохо шлось, трудно. Голова нестерпимо болела, каждый медленный шаг отдавался в затылке, хотелось ощупать темя, проверить, да не расколота ли башка напрочь, так что мозги текут на дорогу, пятная пыль.
«Не дойду, – отвлечённо, как не о себе подумал Семён. – Тут мне и лежать…»
– …алла!.. – дальним отголоском досёсся крик муэдзина.
Боже, и здесь от них спасения нет! Звонко как вопит, зовёт правоверных к намазу. Попробовали бы христиане этак в турецких или же персидских краях шум подымать – мигом бы и сами священники, и колокола лишились бы языков. А православные слушают бусурманские призывы и терпят.
– …алла!.. – летит над колючими зарослями призыв. – Молитва лучше иных дел!
Тропа вывела к невеликой татской деревушке. Мазанки с плоскими крышами, чахлые сады, бахча… Облупленная от старости мечеть пустая стоит при дороге – никто не пришёл на тщетный призыв.
Семён уже не шёл, тащился, как раненый беюк-адам, стремясь лишь забиться в какую ни на есть щель, чтобы не подыхать прямо на дороге. Уже ни о чём не думая, свернул к мечети. На стук калитки вышел горбатый сторож, с испугом уставился на небывалого прохожего. То ли нищий пришёл, то ли бай – не разберёшь… Спутанные седые волосы запеклись кровью, нижняя рубаха из драгоценной хорасанской бязи, что дороже шёлка и белей виссона, разодрана и заляпана грязью. Сквозь прореху ясно виден висящий на шнуре медный крест с непонятными буквами – не арабскими и не русскими.
– Защиты и покровительства… – прошептал Семён, ухватившись за калитку, чтобы не упасть.
Сторож попятился, но, помня закон, ответил:
– Во имя Аллаха всемилостивейшего!
– Аллах акбар… – произнёс Семён прежде, чем тьма поглотила его.
Три недели таинственный прохожий пролежал в бала-хане, выстроенной позади мечети. Всё это время горбатый Мамед-оглы ухаживал за ним, кормил жидкой кашицей, менял на разбитой голове повязки. Приходил мулла, приносил целебную мазь с толчёной викой и аристолохией, сидел у постели, качал головой, слушая бред на семи языках. На вопросы Мамеда-оглы, что за обрезанный христианин к ним явился, отвечал коротко: «Аллах велик!», – а когда Семён чуть оклемался, велел отпустить его, не расспрашивая ни о чём. Всё равно, Аллах знает сердце человека, а люди не знают. На дорогу Семёну дали немного просяных лепёшек на кунжутном масле и какую ни есть рванину, прикрыть наготу.
В таком виде, никого больше не тревожа и не возбудив ничьей алчбы, Семён и ушёл в родной московский улус.
Крест стоял прочно, глубоко вкопанный обожжённым комлем в суглинок: струганый конёк защитил его сверху от осенних мозглых ситников, и деревянный знак нерушимо высился при дороге, памятуя проходящим о горестной судьбине грешной великомученицы Фроськи. Помолись, прохожий человек, ежели умеешь, хоть и не велено молиться за божьих ослушников.
Семён присел на холмике, положил руку чуть ниже перекладины.
– Здравствуй, Фрося. Не забыла ещё меня? И я не забыл. Навестить пришёл.
Долго молчал, словно ждал ответа, потом и ждать перестал, просто сидел, отдыхая, потому что идти ещё далеко. Не сюда шёл, не в сельцо Долгое. Дома он уж давненько отрезанный ломоть, так нечего зря Никиту смущать. Никита холоп смиренный, перед царём ничем не виноватый, и якшаться с воровскими людьми ему не с руки. Добрый хрестьянин свой век дома сидит, и кто по свету ширяет, положа упование на своё человечество и дородство, тот ему не родственник и не свойственник, а злой агарянин непрошеный. Такому встреча дрекольем, а проводы вилами.
Семён вздохнул.
Ох, грехи наши тяжкие! Зачем напраслину на брата клепать? Никита мужик добрый и от родства не отказчик. Потому и жаль его. Попадёт он с Семёном как кур в ощип. И без того Семён ему хуже бельма на глазу. Небось до сегодня Никита отданную лошадку вспоминает. Ну так зачем персты в язвы вкладывать? Пусть брат мирно живёт, а за дела свои земные и всякие суеты и душетленные печали отвечает перед единым богом.
Вот только краешком бы глаза глянуть, что там дома деется?
Со стороны деревни показалась медленно бредущая фигура. Семён хотел схорониться в кустах – нечего зря людям глаза мозолить, опознать могут, но, вглядевшись, остался сидеть. Прохожий казался незнакомым, вернее всего, и вовсе был не с этой деревни.
Прощупывая путь клюкой, незнакомец пересёк речку, поднялся к перекрёстку и присел рядом с Семёном.
– Помогай бог, – поздоровался он.
– И тебе того же.
– Куда путь держишь, небоже?
– Ещё не решил, – честно ответил Семён. – То ли прямо на Тулу, то ли вот в Долгое заглянуть.
Встречный, как и Семён, христарадничал и вряд ли мог быть доволен, что кто-то зарится на его кормные места, однако желание поговорить пересилило, и нищий сказал:
– В Бородино иди. Там скоро престольный праздник, хлеба не подадут, так пивом напоят. А в Долгое идти не с руки, народ прижимистый, зря ноги бить станешь.
– Чего ж сам ходил?
– Для порядку. Взялся, так все деревни обойти надо. А тут ещё мужики надо мной понасмешничали, сказали, что свадьба большая готовится, будто голицинский приказчик жениться вздумал на девке из Долгого.
- Предыдущая
- 72/75
- Следующая
