Колодезь - Логинов Святослав Владимирович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/75
- Следующая
– Так и я не воевал почти, – успокоил Семён, – а в неволе был у купца одного.
– А-а!
– Но ты смотри, я ведь серьёзно сказал: жди меня крепко, к осени ворочусь, поженимся. Нечего грехом полати протирать.
Семён и сам удивлялся, что его потянуло на такие речи. Целую зиму жил, ни о чём не потужил, до самого вчерашнего вчера, когда начал собираться к отъезду.
Первым к нему Мишатка подлез. Показал деревянную саблю, что сам отстругал, и потребовал непреклонно:
– Ты бы меня с собой взял, я б тебе пособил персюков рубить.
– Дело хорошее, – покивал Семён, затягивая телятинной ремень на мешке. – Только сначала тебе подрасти надо, а то как ты персюкам головы рубить станешь? – тебе ж не дотянуться.
– Во как! – раскричался Мишатка, подпрыгивая и размахивая струганой деревяшечкой.
А потом, когда Мишатка угомонился, подошла Дарёнка и шепнула в ухо:
– Дядя Сёма, останься, а? Я бы тебя тятей кликала…
Тут Семёна и перевернуло всего как есть. А что делать? Правильно он Анюте сказал: нельзя ему здесь оставаться. Старый долг и новый грех в две руки тянут. Как ни крути – с утра в море уходить надо. О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, пленённых, и о спасении их, господу помолимся…
Наутро Яицкий городок был разбужен набатом. Жители как оглашенные выскакивали из домов, ухватив кто багор или ведро, кто охапку рухляди и укладку с деньгами. Лишь на улице всполошённые убеждались, что всё с божьей помощью смирно, а просто гулящие казаки снимаются с места, собираясь в море.
Струги, причаленные частью к деревянной пристани, а в большинстве и просто к берегу, быстро заполнялись народом. Яицких жителей тоже собралась немалая толпа. Одни пришли проводить постояльцев, с которыми судьба свела по-хорошему, другие, таких было куда больше, просто припёрли поглазеть, а некоторые явились порадоваться, что наконец-то незваные гости убираются в море, где, даст бог, отправятся на корм рыбам.
Разин в богатом охабне и собольей шапке возвышался на головном струге. Рядом, потупив глаза, стояла татарская девка, дочь князя Алея, отнятая во время прошлогоднего набега на едисанских татар. На девке было красное свадебное платье, смарагдовый венец и монисты чуть не в пуд весом. Разин неукоснительно требовал, чтобы полюбовница ежедневно одевалась невестой, хотя весь Яицк знал, что недавно татарка родила от Разина байстрючёнка, которого атаман, отняв от материнской груди, отправил с посыльными в Астрахань к архиепископу, прося воспитать младенца в христианской вере и приложив для того ровным счётом тысячу рублей.
– Хе! – прошептал Игнашка Заворуй, нагнувшись к Семёнову уху. – Атаман-то, гля, бабёшку с собой берёт, а нам велел голым и босым отправляться. Этак-то и я нашёл бы, кого с собой прихватить.
Семён ничего не сказал, но и он подумал об Анюте. Конечно, куда её в море, а всё расставаться жаль. К новому идёшь – старое всегда держит.
– Все собрались? – прогремел Разин, поднявшись на нос струга.
– Все здесь, – разноголосо ответили казаки.
– И я туточки… – подпел Игнашка Заворуй.
– Ну так с богом, хлопцы! Умрём за общее дело! Довольно мы бедовали – шилом из горшка патоки не натаскаешь, пора браться за ложку. Все видали, какие по нашенской Волге-реке персидские расшивы плавают. Так чего мы ждём? Нечего одним персюкам в золоте купаться, господь делиться велел! Только я так скажу: захотел новой жизни испробовать – на старое неча оглядываться. Потерявши голову, по волосам не плачут. Кто старые рухляди да барахлишки жалеть станет, тот нового не наживёт. Кто за мной идти вздумал, у того ни дома, ни семьи, ни нажитков быть не должно. Совсем ничего, кроме сабли в руке и креста на груди. В этом я, ваш атаман, буду вам первым примером… – Разин повернулся к нарядной татарке, положил широченные ладони ей на плечи, – вот, дивитесь, люди, нет мне ничего любезней этой девки. Красавица, невеста! Век бы с ней вековал. Повязала ты молодца по рукам и ногам… Да только я не таковский, чтобы повязанным быть.
Татарка, привыкшая за последний год торчать на виду, словно пугало на огороде, но так и не выучившая русского языка, стояла, заученно улыбаясь, и, кажется, ничего не понимала. Лишь когда атаман, обхватив не успевшую потончать после недавних родов талию, поднял женщину над головой, она негромко и испуганно вскрикнула.
– Э-эх! – громко выдохнул Разин и швырнул женщину в тёмную воду.
Такого не ждал никто; крик полонянки был заглушён плеском воды и испуганным гомоном сотенной толпы. Тяжеленный груз серебряных монет мгновенно увлёк жертву на дно. Глубина у пристани была больше четырёх саженей – не всякий пловец донырнёт… да никто и не пытался броситься на выручку.
Такого поступка люди не ожидали. После первого вскрика на толпу пала оторопелая тишина, которую неожиданно и нелепо нарушил Игнашка Заворуй.
– А!.. – заорал он. – Где наша не пропадала!.. – и метнул за борт торбу с пожитками и собранными в дорогу харчами.
– Правильно! – громовой голос атамана перекрыл нарождающийся гул народа. – Кто не баба – айда за мной!
Толпа не успевших загрузиться казаков хлынула на струги. Один за другим корабли отваливали от бревенчатых причалов и, поймав речную струю, поворачивали к морю. Люди на берегу молчали и часто крестились.
Первую ночь в море провели на небольшом островке, с которого хорошо был виден астраханский берег. Располагались под вольным небом, у костров. По разрядам никто не бился, сидели вольницей, кому с кем веселее. Семён пристал возле того же костра, что и Игнаха, – всё знакомая душа. А так народ у огня подобрался пёстрый, со всячиной. Звончее прочих выдавался Орефа – мужик из-под Нижнего, слывший колдуном и чуть ли не волхвом. Сам Орефа о том распространялся больше всех, пугая близким знакомством с богородицей и со стародавним богом Гориновичем, что в реке Яик живёт и может по своему хотению послать вольному люду удачи и всякого богатства, а может и отдать в руки властей, а то и просто потопить в полуаршине от берега вместе со стругом и всем добром. Припомнив утренние события, Орефа принялся было врать, будто Степан Тимофеевич по его, Орефиной, указке отдал девку в жертву Гориновичу. Никто Орефы не поддержал, неладная история смутила всех. Пошедшие с Разиным люди готовы теперь были идти за ним хоть в преисподнюю, но всё же первая невинно загубленная душа, скрепившая воровское братство, смутила очень многих.
Не услыхав одобрения, Орефа немедленно озаботился другими делами.
– Будь моя воля, – привычно кипятился он, люто посверкивая серыми глазёнками, – я бы их всех собственной рукой порешил!
– Кого? – сонно спросил один из казаков, поворачиваясь к огню озябшим боком.
– Да инородцев, погань пришлую! Всю Россию осели, по кускам разворовывают! Куда ни плюнь – всюду чужаки, родного, святоотеческого в заводе не осталось. Кровь сосут, что упыри ночные… да мне богородица сама жалилась, что упыри они и есть. Кровь в них нерусская, вот они на Русь и злобствуют. А царь им земли даёт да чины.
– Чего ж тогда даёт? – спросил из темноты тот же ленивый голос.
– Да уж я-то знаю, кто царю глаза отвёл! Знаю, кому вера православная поперёк глотки стала! Господь терпит до поры, а они и пользуются. Понасело на нашу шею инородцев, татарове поганые да калмыки: Аксаковы, Корсаковы, Карамзины, Бекетовы, Тургеневы – всё инородцы, позор и поношение Русской земли! Ещё немного, так наши умники из-за моря примутся арапов черномазых привозить и русскими обзывать.
– Патриарх бывый, Никон, тоже, говорят, не русский, – подсказал расстриженный поп, которого казаки уважительно звали попище Иванище.
– Из каких он? – заинтересовался Орефа, боевито встопорщив клочковатую бороду.
– А бес его знает… Меря, никак, или черемис.
– А-а… – протянул Орефа, отчего-то сразу потеряв к опальному патриарху интерес. – Это что, а вот теперь немцев понаехало на нашу голову да ляхов, прах их раздери! Достоевские, Лермонтовы, Мусоргские…
- Предыдущая
- 48/75
- Следующая
