Драгоценнее многих (Медицинские хроники) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/25
• Следующая

Он извлёк из мешка лопату, взмахнул ею в воздухе и прыгнул вниз. Мигель, после секундного колебания, последовал за ним. У полуразрытой могилы грызлась свора одичавших бездомных собак. Они уже почти добрались до неглубоко закопанного покойника. Подняв лопату, Везалий ринулся вперёд. Раздалось несколько ударов, визг раненого пса, и поле боя осталось за людьми. Мигель зажёг потайной фонарь, друзья принялись поспешно копать.

– Вовремя успели, – сказал Везалий. – Ещё немного, и эти фурии разделили бы нашу печень на столько долей, что её не собрали бы и в день страшного суда.

Они торопливо закончили работу. Мигель забрал лопаты, а его напарник взвалил на плечи мешок с телом. Свора, наблюдавшая издали, поняла, что добычу у них уносят, и с громким лаем бросилась за похитителями. Как и в первый раз Андрей подсадил товарища на стену, передал ему лопаты и мешок, но в этот момент сразу несколько больших псов бросились на него. Услыхав крик, Мигель одну за другой швырнул вниз лопаты. Собаки шарахнулись прочь, и Везалий отчаянным прыжком взлетел на гребень стены. Лопаты остались внизу.

До экипажа они добрались без приключений, возчик хлестнул лошадей, огромные колёса запрыгали по камням и ухабам изрытых парижских улиц. Везалий, чертыхаясь, ощупывал рваную рану на ноге, перепуганный Сервет, вжавшись в угол кареты, бессмысленно шептал дрожащими губами: 

При повороте на Матросскую улицу колёса провалились в глубокую канаву, и лошади стали.

– Ладно, – сказал Везалий. – Дальше мы сами.

Он швырнул вознице золотой туринский ливр, поднял мешок, сморщился от боли, помянув недобрым словом кладбищенских церберов, и пошёл вперёд. Сервет похромал следом. Они долго кружили по тесным проходам Латинского квартала, перелезали цепи, которыми запирались на ночь проулки.

– Когда найдут наши заступы и поймут, что могилу разрыли не псы, а люди, – сказал Везалий, обернувшись, – то тело будут искать на Малом мосту у аптекарей, в колдовских притонах и других тайных местах, но никто не догадается, что оно открыто лежит на улице Святых отцов. Мы спрячем его в анатомическом театре.

Анатомический театр был заперт, но привычный ко всему и заранее подкупленный служитель отворил им. Грязный, покрытый глиной мешок свалили на пол.

– Начинай вскрытие, – сказал Везалий, – а я пока займусь своей ногой. Проклятый пёс так чисто отпрепарировал клыками мне икру, что я могу изучать четвёртый мускул стопы на себе самом.

Сервет устало опустился на скамью. Его бил озноб.

– Хватит, – выдохнул он, – больше я на такую работу не хожу.

– Друг Мишель!.. – рассмеялся Везалий, быстро бинтуя рану обрывком платка. – Ты не боишься критиковать отцов церкви и обвинять в невежестве декана факультета. И ты же оробел при виде дюжины запаршивевших щенков! Поверь, все псы Парижа не страшнее духовного суда. Впрочем, вернёмся к нашим баранам, впереди много дел, кроме печени надо посмотреть те капилляры, которые, как ты утверждаешь, соединяют вены с артериями…

Утро застало хирургов за работой. Они быстро выяснили, что полноценная дворянская печень ничем не отличается от плебейской. Теперь Сервет, пользуясь методикой, разработанной Якобом Сильвиусом, заполнял кровеносные сосуды испанца подкрашенным маслом. Краска просачивалась сквозь невидимые поры и появлялась в венах. Везалий следил за каплями масла, выступавшими на срезе ткани. Молодые люди так увлеклись, что не услышали, как скрипнула дверь, и в аудитории появился Иоганн Гюнтер. Гюнтер недавно приехал из Лувена и, так же как и Сильвиус, преподавал анатомию. Правда, он не был столь образован как его именитый соперник, но зато его лекции чаще сопровождались демонстрациями.

– Счастлив тот, кого музы призывают к делам рано поутру, – сказал Гюнтер, присаживаясь на ближайшую скамью. – Продолжайте, господа, ваши упражнения.

Студенты поклонились.

– Приветствую вас, учитель, – сказал Везалий.

Он ещё прежде был знаком с Гюнтером. Учёбу Везалий начинал в Лувенском университете, где всезнающий швейцарец вёл в то время курс греческого языка. А теперь они встретились в Сорбонне.

Некоторое время Гюнтер молча следил за студентами, потом спросил Андрея:

– Я слышал недавно, что вы, Андреас, занимаясь самостоятельно, доказали, будто бы кость нижней челюсти, вопреки Галену, является непарной…

– Да, учитель, – ответил Везалий.

– Если вас не затруднит, мне бы хотелось посмотреть.

– Нет ничего проще, – Везалий вновь взялся за отложенный было нож.

Когда операция была закончена, Гюнтер долго сидел, дёргая массивную золотую цепь, спускающуюся на грудь.

– Вы показали всё так убедительно, – произнёс он наконец, – что я должен был бы поверить вам, если бы у Галена не было сказано прямо противоположное. Хотя, с другой стороны, за тысячу триста лет человек мог довольно сильно измениться. Пергамец насчитывает в грудной кости человека семь фрагментов, а мы находим только три. Люди мельчают. Но какое это имеет значение? Нам следует не рассуждать, а верить. «В медицинском искусстве умствование делает преступниками тех, кто им занимается, и приносит гибель тому, к кому его применяют». Это сказал Гиппократ, и мы должны беспрекословно следовать его наставлению. Я надеюсь, что ваши, внушённые молодостью, разрушительные мысли с годами утихнут, а бескорыстная преданность науке Асклепия будет вознаграждена. Друзья мои, послезавтра я читаю здесь студентам о мышцах живота. Мне бы хотелось видеть вас обоих в качестве прозекторов.

– Мы прийдём, – вразнобой ответили молодые люди.

– Значит, я рассчитываю на вас, – Гюнтер встал и вышел.

– Швейцарец – неплохой врач, – задумчиво сказал Везалий. – Кажется, нам повезло.

– Я не заметил в нём слишком большого ума, – возразил Сервет.

– О нём говорят, – согласился Везалий, – что этот анатом держит в руках нож только во время еды.

– Но ведь вскрытия будем делать мы, – подвёл итог Сервет.

В круглое окно под куполом влетали первые косые лучи солнца. Город просыпался, с улицы доносился шум. Служитель стоял в дверях и ждал, когда щедрые студиозусы закончат своё неаппетитное занятие, чтобы забрать останки испанского дворянина и закопать их вместе с частями вчерашнего висельника.

– И всё же, Гален ошибался, – сказал вдруг Везалий. – За тысячу лет у человека не могло бесследно исчезнуть четыре крупных кости и так сильно измениться все остальные органы. Но если бы такое и случилось, то значит, труд Галена потерял для нас своё высокое значение. Начиная с сегодняшнего дня, всякое слово Галена я стану проверять с ланцетом в руках!

– Мудрое решение, вполне достойное звания медика, – подтвердил Сервет. – А теперь, Андрей, пошли. Нам пора.

Неисповедимы пути господни, и древняя Фортуна воистину ходит с накрепко завязанными глазами! Кажется, только что легионы Франциска вступали в Пьемонт, смущая бегущих невиданной дисциплиной и небывалым количеством артиллерийского снаряда и аркебузиров. Путь в Италию открыт, Милан – наш!

Тяжко поворачивается колесо богини, и уже нет побед, над Альпами является стотысячное войско Карла, и доблестные легионы, не померявшись силами с неприятелем, пятятся во Францию, и император без боя врывается в Прованс. Шестьдесят тысяч бравых немецких ландскнехтов у него, да пятнадцать тысяч итальянской пехоты, да двести сотен свирепых испанцев, обожжённых африканским солнцем и славой тунисского похода. И ещё соразмерное количество конницы и обоз, в котором упряжки мулов везут восемнадцать медных длинноствольных пушек для притеснения засевшего в крепостях неприятеля. А кованное колесо войны снова начинает поворачиваться…

• Предыдущая
• 4/25
• Следующая