Драгоценнее многих (Медицинские хроники) - Логинов Святослав Владимирович - Страница 15

• Предыдущая
• 15/25
• Следующая

– Я мирянин, – вставил Фракасторо, – не в моей власти судить происходящее на соборе.

– Но вы соборный врач! – повысил голос легат, – и именно вы пользовали Мартелли, когда он испрашивал отпуск из Тридента для поправки здоровья.

– Епископ Фьезолесский стар, – сказал Фракасторо, чувствуя, как открывается под ногами пропасть.

– Меня не интересует его возраст! Я хочу знать, был ли он болен на самом деле?

Это был не праздный вопрос. Многие прелаты, соскучившись бесцельным тридентским сиденьем, выезжали домой, ссылаясь на действительные и придуманные хвори и немощи.

– Епископ Фьезолесский действительно болен.

– Чем? – легат поднялся из кресла, и старый врач тоже вскочил на ноги. Секунду он молчал, глядя прямо в глаза собеседнику, а потом тихо проговорил:

– Учитель Гиппократ повелевает: «Что бы при лечении – а также без лечения – я ни увидел или не услышал касательно жизни людской, из того, что не следует разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной».

Он медленно произносил знакомые с детства слова клятвы, а в голове металась другая гиппократова фраза – о безумном поведении: «видения повелевают скакать, кидаться в колодцы, душить себя, ибо это кажется лучшим исходом и сулит всяческую пользу…» Действительно, что как не самоубийство совершает он сейчас?

Марчелло Червино не был пастырем чрезмерно преуспевшим в науках, однако, труды косского мудреца читал и потому вызов принял:

– В сочинениях Гиппократа можно найти и иное: «должно быть благоразумным не только в том, чтобы молчать, но также и в остальной правильно устроенной жизни», – губы кардинала растянулись в улыбке, но за ней Фракасторо отчётливо разглядел мрачный взгляд того, от чьего имени говорил Червино – неистового неаполитанца Караффы.

– Так меня учили… – начал Джироламо, но осёкся под внимательным взглядом легата. Сочинения Пьетро Помпонацци, наставника Фракасторо, только что, здесь же на соборе, были осуждены за ересь, и, конечно же, сановитый инквизитор знал это.

Собор, медлительный во всём остальном, с редким единодушием обрушивал громы на медицину и особенно на анатомию. Отныне только палачу дозволяется расчленять человеческое тело. Из всех университетов одной лишь Сорбонне разрешено дважды в год проводить демонстрационные вскрытия, после чего профессор и все присутствующие должны купить себе отпущение грехов. Того, кто ослушается соборного постановления, ждёт проклятие папы и отлучение от церкви. С этих пор само звание врача делает его владельца подозрительным в глазах церкви.

Мысли, торопясь, забились в мозгу: «надо как-то обезопасить себя… Но чем? Расположением папы? Для Караффы это не преграда, с тем большим удовольствием отправит он в монастырскую темницу непокорного врачевателя. Уступить? В конце концов, когда на весах с одной стороны лежат традиции школы, а с другой собственная жизнь…»

И тут, совсем неожиданно, в нём властно заговорила упрямая ломбардская кровь. Дьявол бы побрал, сколько можно изворачиваться и уступать?! Где-то должен быть предел. Хватит, баста!

– Я не могу сказать, чем болен Браччио Мартелли, – негромко произнёс Фракасторо и сел.

Кардинал, угадав его состояние и пытаясь сохранить хоть видимость приличия, тоже поспешно опустился в неудобное кресло. Он немного помолчал, давая непокорному возможность одуматься, а затем спросил:

– Чем же вас прельстил епископ Фьезолесский?

– Я не раскрываю ничьих тайн, – монотонно произнёс Фракасторо, чувствуя себя так, словно первый допрос в святом трибунале уже начался.

Теперь он совершенно отвлечённо думал о своих работах, о недописанном медицинском трактате, в котором он представлял науку о заразном начале гораздо полнее и строже, чем это можно было сделать в жёстких рамках латинской поэмы. К тому же, там он говорил не об одной, хотя бы и очень опасной болезни, а описывал все известные науке моровые поветрия и давал наилучшие способы их лечения и предупреждения.

Потом его взгляд случайно упал на очки, лежащие возле незаконченной записки, и он вспомнил о некогда занимавших его свойствах стёкол, которые так прекрасно шлифуют мастера Венеции. В своё время он пытался с помощью лупы рассмотреть семена контагия, но не преуспел в этом занятии, пришёл к неутешительному выводу, что контагий величиною подобен невидимым песчинкам Архимеда, и забросил занятия оптикой. А жаль, потому что там тоже можно встретить изящные и удивительные открытия. Если закрепить на тростинке стекло от очков и смотреть на него через другое, меньших размеров, то мельчайшие предметы и животные предстанут огромными и значительными. И тогда вульгарная платяная вошь окажется в чём-то схожей с кардиналом Марчело Червино, который опять что-то говорит…

– Это похвально – беречь чужие тайны, – произнёс легат, – так вы, пожалуй, откажетесь назвать даже болезнь кардинала Поля, хотя каждая болячка на его лице кричит о чесотке?

– Откажусь, – прошептал Фракасторо.

– Откажете мне? Духовному лицу, посланнику папы? Это вредное упорство. Боюсь, что вам всё же придётся заговорить.

– Монсеньор, когда я появился на свет, повивальная бабка решила, что ребёнок родился мёртвым. Я не закричал родившись, от меня не могли добиться ни единого звука и лишь потом заметили, что мои губы срослись друг с другом. Чтобы я заговорил, понадобился нож хирурга.

– У инквизиции тоже есть ножи, – заметил Червино.

– Мне семьдесят лет, я стар… – Фракасторо обречённо махнул рукой.

И тут ему в голову пришла мысль, показавшаяся спасительной.

– Монсеньор, – медленно начал он, – добиваясь от меня подобного признания, подумали ли вы о последствиях? Ведь ваше здоровье тоже не вполне безупречно, что будет, если мир узнает о ваших недугах? Контагий гальской болезни передаётся лишь при плотском соитии, а духовный сан вы приняли в очень нежном возрасте. Вам будет нелегко оправдаться, если кто-нибудь обвинит вас в нарушении обета целомудренной жизни. Ведь вы сами стремитесь исправлять нравы духовенства…

Фракасторо замолчал, не закончив фразы. Он только сейчас понял, что грозить кардиналу не следовало, этим он не добился ничего, зато нажил опасного врага.

– Теперь вы понимаете, почему я храню врачебную тайну? – добавил он, пытаясь загладить ошибку.

Но кардинал, кажется, даже не слышал монолога старого врача. Его внимание привлекла неоконченная записка, и теперь он, придвинувшись к столу, внимательно читал её.

– Что это? – спросил он наконец.

– Заключение о тридентском море, – неохотно ответил Фракасторо. – Кардинал Монте поручил мне написать этот небольшой труд.

– Ах, да! – воскликнул легат. – И что же? – он ещё раз перелистал записку. – Морбилис! Чума! В Триденте чума, это же замечательно, то есть – ужасно!

«Морбилис это корь, а не чума. Чума – морбис», – хотел поправить Фракасторо, но промолчал.

– Здесь очень опасно оставаться, – улыбаясь продолжал Червино. – Вы вовремя распознали болезнь, маэстро, я вам благодарен. Пожалуй, забудем то крохотное недоразумение, что было между нами…

Он ещё что-то говорил, а Джироламо опустошённо думал, что теперь его хотя бы некоторое время не тронут, потому что он нужен, а вернее, нужно его честное имя и авторитет.

По счастью, Червино скоро собрался уходить. Фракасторо проводил знатного гостя до выхода из дворца, где кардинала ждал паланкин. Лишь на улице он заметил, как изменилась погода: небо затянули тучи, моросил дождь. Над городом висела мутная белесая дымка.

– В Триденте очень нездоровый климат, отсюда необходимо срочно бежать, – сказал Червино, а потом со вкусом продекламировал: 

Джироламо не сразу узнал собственные свои стихи.

Он поцеловал милостиво протянутую руку, медленно поднялся по ступеням дворца. Волоча ноги, подошёл к своему кабинету.

• Предыдущая
• 15/25
• Следующая