Все хорошо - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 4
- Предыдущая
- 4/21
- Следующая
Даже ноги подгибаются…
Амет-хан пил кофе. По этому нельзя было судить, какое вокруг него время суток: Амет-хан пил кофе всегда. Обрадовался он Але или нет, тоже был неясно: лицо Амет-хана всегда было непроницаемо, как лицо индейского вождя. Он внимательно Алю выслушал и ответил: да, в шестьдесят первом году появился такой чрезвычайно активный абонент с полным доступом КОМКОНа. Лично Горбовский следил, чтобы его обслуживали с максимальной эффективностью. Как понял сам Амет-хан, Попов был контактером – хотя с кем именно он вступал в контакт, осталось для него неизвестным. Эта эпопея продолжалась шесть лет со все нарастающей интенсивностью информобмена, а потом внезапно оборвалась. Амет-хан слышал краем уха о некоей странной катастрофе, в которой Попов не то погиб, не то пропал без вести. Как Але должно быть известно, кодекс информистов запрещает им интересоваться личностями и судьбами абонентов. Поэтому лучше всего обратиться в БВИ. До свидания, Александра.
До свидания…
В БВИ… Поповых – миллионы. Формальных данных она не знает. Хотя… он же был абонентом с Полным допуском! А таких единицы.
Але повезло: на абоненте дежурила Дайна. Без лишних слов она вызвала архив шестьдесят первого года, Поповых много, но ни одного с допуском КОМКОНа, Станислав Игоревич есть, но ему девяносто восемь лет… То же самое – в архивах шестьдесят второго, шестьдесят третьего… Я же помню, был такой! – растерянно сказала Дайна. – Мы же на него пахали, как землеройки. – Спасибо, Дайна, я все поняла, – сказала Аля и отключилась.
На новый вызов сначала долго никто не отвечал, хотя экран осветился; потом появилась недовольная неизвестно чья физиономия. Позади нее бродили блики в пересечениях полупрозрачных нитей, и что-то большое, бесформенное – тошнотворно-медленно проворачивалось, погружаясь в самое себя.
– Здравствуйте, – сказала физиономия. – Вам меня?
– Здравствуйте, – отозвалась Аля. – Нет, лучше Валькенштейна.
– Это срочно?
– Да.
– Одну минуту. Но предупреждаю: он будет свиреп. Марк Наумович!
Действительно, возникший Марк был свиреп. Седые кудри обжимал полушлем, на лоб косо сползали странной формы фасетчатые очки. Но, увидев Алю, Марк мгновенно растаял:
– Ох, Алька! Какими судьбами? Где ты?
– На Пандоре. Курорт Оз.
– И девчонки с тобой?
– Ну, разумеется.
– А далеко?
Аля оглянулась. Девчонки в соседнем зале свисали с буфетной стойки.
– Далеко. Марк, у меня серьезное дело. Точнее, странное. Я ничего не могу понять, но мне почему-то жутко. Короче: ты можешь связать меня с Горбовским?
Марк ладонью провел по лбу. Полушлем с очками остался у него в руке. Кудри расправились, брови немного опустились, глаза чуть прищурились. Это был почти прежний Марк – тот, которого она так любила. Сильный и безупречно надежный. Не укатанный еще никакими крутыми горками.
– Рассказывай, – потребовал он, и она послушно стала рассказывать.
СТАС
Они улетели, а я остался.
Погано было на душе – или в том месте, где у человека, по обычаю, располагается душа. Хотелось выпить вина, или подраться, или расколотить что-нибудь. Но ничего этого делать было нельзя, и даже думать об этом было нельзя.
– Ладно, – сказал я Мирону. – Кто куда, а я под душ.
Тони уже спускался по трапу – рапортовать.
– По-моему, получилось все неплохо, – внутренне суетясь, продолжал я. – Вроде бы обошлось, а? Как тебе показалось?
Мирон помолчал, я обошел его и направился к трапу. С Мироном трудно разговаривать. По крайней мере, мне.
– У нее был инсайт, – сказал он. Как выстрелил между лопаток.
– Когда? – обернулся – нет, повернулся всем телом – я.
– На этом дурацком ужине. Когда ты ушел.
– Когда ушел… Глубокий?
– Видимо, да. Ночью я проверил ее медиатроном. Сплошные красные поля.
– Это ни о чем не говорит. После той встряски… – Я понимал, что говорю глупость.
– Это был инсайт. Можешь мне поверить. Надежда только на то, что – не развернется.
Надежда была хилая, и мы это отлично знали.
– Инсайт так инсайт, – сказал я. – Мне же хуже.
Я старался, чтобы голос звучал ровно. Инсайт вкупе с тем, что она – умная женщина – увидела и услышала здесь… это все равно, что взять и рассказать прямо. Хотя… что с того? Иного не дано, разве что – свинцовая пломба…
– Как я устал, – сказал вдруг Мирон. Никогда я от него ничего подобного не слышал. – Знал бы ты, как я устал.
– Извини, – сказал я. – Старайся не стоять рядом.
– Я не от этого, – качнул он головой. – Хотя, может быть, и от этого тоже…
– Я буду у себя, – сказал я. Он не ответил.
Дома я выгнал кибера и сделал уборку – сам. Предварительно включив воспроизведение ночных записей. От меня долго все это прятали, и я уже нафантазировал себе неизвестно что. Потом пришел Салазар и разрешил мне их просматривать. Первому. И даже стирать то, что я хочу стереть. Правом цензуры я не воспользовался ни разу. Были и остаются у меня на этот счет свои соображения. Ну а еще потому, что в сравнении с тем, что я ожидал увидеть, мои реальные действия ничего особенного из себя не представляли. Странно я себя вел, это да. Но не омерзительно. Не так, как я ожидал, исходя из запомнившихся обрывков сновидений – и из поведения тех, досалазаровских, психологов.
Изодранные простыни и пропоротую подушку я сунул в утилизатор. Туда же отправил рассыпанные пуховые шарики. Вернул на место кушетку и кресла. Поставил на полку книги. Странно: я никогда не рвал книги. А может, и не странно… Делая все это, я краем глаза поглядывал на экран, прихватывая и монитор медиатрона. Все шло как обычно, и ноограммы светились в полном спектре, но больше – в крайних цветах, красном и синем. И прежде бывало именно так, и этих снов я не запоминал никогда, а только те, что лежали в желто-зеленой полосе. И сам я на экране был обычный: гиббон гиббоном. Короче говоря, ночь как ночь, лишь одно происшествие было: около полуночи кто-то подходил к двери и пытался открыть ее снаружи. Охранная программа это засекла и задала, естественно, вечный вопрос: что делать? И ответа, понятно, не получила. Я вернул это место и просмотрел все подробно. Ноль часов пятнадцать минут. Короткий стук в дверь, кто-то трогает ручку. Я в это время сижу на столе в какой-то дичайшей позе и веду разговор сам с собой, но разными голосами: мужским, взволнованным, задаю короткие вопросы – и отвечаю женским, задыхающимся, как после долгого бега, красивым, глубоким, за один такой голос в женщину можно влюбиться по уши и навсегда – причем все это на языке, которого я не знаю и не знал никогда. На медиатроне желтое с оранжевыми облачками свечение. Ничего не помню… За дверью еще раз пробуют замок и уходят.
Да, чего только не услышишь, стоя под дверью…
Чего только не подумаешь.
Я закончил уборку и пошел мыться. Пустил мозаичный душ и долго крутился под ним, смывая пот и напряжение. Потом пустил просто теплый, с легкой ионизацией. Потом перебрался в сушилку и там, качаясь в гамаке под мягким обдувом, почувствовал наконец, что – расслабился.
Час прошел с их отлета. Может быть, уже сели. На всякий случай – еще полчаса полного покоя.
Не одеваясь, я прошел в комнату, оказался около книжных полок, расслабленно и не глядя протянул руку, взял книгу – это оказался Боэций. И прекрасно, подумал я, падая в кресло. Книга сама собой открылась на первой главке «Утешения».
Как хороши бумажные книги! Они ненавязчиво предлагают тебе любимые тобой страницы, они хранят характеры и запахи своих владельцев, с ними уютно. В книгах есть что-то от пожилых мудрых кошек.
«Тем временем, пока я в молчании рассуждал сам с собою и записывал стилом на табличке горькую жалобу, мне показалось, что над головой моей явилась женщина с ликом, исполненным достоинства, и пылающими очами, зоркостью своей далеко превосходящими человеческие, поражающими живым блеском и неисчерпаемой притягательной силой; хотя она была во цвете лет, никак не верилось, чтобы она принадлежала к нашему веку…»
- Предыдущая
- 4/21
- Следующая
