Штурмфогель - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 21
- Предыдущая
- 21/55
- Следующая
А вот Полхвоста видел его живым. Совсем недавно. И кому я должен больше верить?..
Штурмфогель всматривался в фотографию и чувствовал, что ему хочется верить свидетелям.
И тут брякнул телефон. Штурмфогель от неожиданности подпрыгнул. Взял трубку.
– Господин Штурмфогель? – скрипучий голос сквозь жестяное позвякивание мембраны. – Здесь доктор Ленард. Вы уже двадцать минут назад должны были сидеть в моем кресле…
Штурмфогель мысленно застонал.
– Да, доктор. Простите, слишком много дел… Еще не поздно прийти сейчас?
– Ну, приходите. Или, если вы так загружены, может быть, перенести нашу встречу? Скажем, на август?
– Я иду…
Штурмфогель робко положил трубку на рычаги, собрал и запер в сейф фотокопии и поспешил к лестнице. Пройти эту чертову проверку на лояльность следовало прямо сейчас. Сию минуту.
Пока он еще лоялен.
Завтра может быть поздно…
Кап. Кап. Кап! Кап!!! КАП!!! КАП!!!!!!!
Он наконец открыл глаза. Волглая паутина нависала над лицом, и очередная студенисто дрожащая капля готова была вот-вот… И – звуки.
Хотелось кричать.
Обожжен мозг, обожжен и обнажен, и любое прикосновение к нему – далекое поскрипывание, лиловое пятно, мурашки в левой руке – все это мучило и убивало.
Дом стонал. Как все старые дома, он с трудом засыпал вечерами и мучительно просыпался, хватаясь за стрельнувшее колено и мокротно кашляя сипящей грудью. А ведь дом куда моложе его…
Это не паутина. Просто трещины на потолке. И идет дождь. Или снег. А капли падают в медный таз.
Барон провел рукой по лицу, по глазам, сдирая коросту. Глаза, отравленные сулемой еще в тринадцатом году, теперь слезились по ночам гноем – особенно на холоде и сырости. А холода и сырости хватало…
Брикеты из спрессованной угольной пыли и торфа давали много чада, но почти не грели. Барон знал, что на черном рынке можно достать и дрова, и самый лучший антрацит и что многие чиновники и офицеры так и делают – не сами, конечно, а через шоферов, ординарцев, слуг, – но себя до такого бесчестия он допустить не мог. Он мерз и кашлял вместе со своим народом.
Мерзавцы русские…
Вчера что-то закончили… почему вчера? сегодня… в шесть утра. Что закончили? Непонятно. До чего-то договорились. Но до чего? Даже если перечитать стенограмму – а придется, – так и останется ощущение пережевывания песка. Сидим и жуем песок, глядя друг на друга сияющими от честности глазками. Тянут время, а сами уже в Будапеште. Ну, ничего…
Он решительно сбросил одеяло и сел. Тело вело себя отменно – да и как иначе? – но вот голова готовилась возмутиться. Слабое звено, сказал он презрительно голове, де-ерьмо. Заменить бы тебя… Он умылся горячей водой, поскоблил щетину, оделся потеплее – и подбросил себя вверх..
Наверху было лучше. О-о!.. В камине пылали, чуть шипя от усердия, буковые поленья, нога тонула в ковре. С темных панелей стен смотрели стеклянными глазами охотничьи трофеи. На столе его ждал плотный завтрак: салат из грибов и ветчины под соусом из сливок и дичи, горячие шпикачки с брюссельской капустой и горошком, паштет, печеные бананы с коньячным кремом (к ним он приохотился в давнюю пору на Санто-Доминго), легкое суфле с миндалем – и к этому маленькая бутылочка «Мерло» урожая двадцать четвертого года, кофе с пенкой и короткая сигара с золотым ободком от Дювиля, скатанная вручную на бедре девушкой-мулаткой девятнадцати лет. Барон подоткнул салфетку и приступил к завтраку…
Они не уступят, вдруг с ужасом подумал барон, и будет как тогда, в сорок втором… это называется «тронул – ходи», угрожал – сделай, или тебя не станут принимать всерьез никогда. А они не уступят, они будут тянуть время здесь и переть бешеным кабаном там, внизу… а значит, придется исполнять обещанное, пускать в ход V-3… они в него не верят или думают, что это очередная ракета, или подводная лодка, или газ, или сверхсамолет… а может быть, и верят, а может быть, и знают все, гестапо обязалось организовать достоверную утечку информации – чтобы враги смогли оценить реальность угрозы.
Но если V-3 заработает, то всему этому придет конец…
Руки барона дрожали.
Когда он закончил завтрак, громадные напольные часы – смерть-рыцарь с маятником в виде косы – медно и раскатисто объявили, что уже час дня. Два молчаливых лакея ждали его в гардеробной. Барон позволил переодеть себя в деловой костюм, потом поднялся в мансарду, обшитую черным деревом. На месте, где должно было быть окно, открывался вход в бесконечный, темнеющий с расстоянием коридор, похожий на те, что возникают между двух зеркал. Две сверкающие полоски рельсов, проложенные по его полу, сходились в глухой бесконечности. Барон взялся за кисть шнура, свисающего с потолка, легонько дернул. Прокатился удар гонга. В стене напротив коридора открылись ворота, и оттуда медленно выкатилась электроколяска, темно-красная, лаковая, с блестящими медными ручками и фонарями. Кучер-пилот спрыгнул с козел, распахнул перед бароном дверцу. В диване под слоем кожи и ватина были резиновые подушки, налитые теплой водой.
– Поехали, – сказал барон, откинувшись на спинку, и благосклонно помахал кучеру двумя пальцами. Тот ослепительно улыбнулся в ответ, натянул на глаза огромные очки, застегнул под подбородком шлем и перекинул через плечо концы бежевого шелкового шарфа.
Запели моторы, и коляска, легко набирая скорость, понеслась по рельсам. Стыков не было, и только рвущийся посвист воздуха проникал снаружи в тишину салона. Изредка в стенах коридора возникали окна – достаточно длинные, чтобы рассмотреть кружево крыш, какие-то башни с зубцами, клочковатые облака.
Барон прикрыл глаза. Ехать еще почти час…
Нойман закончил расшифровку очередной телепатемы от Ортвина – и вдруг почувствовал, что скулы его каменеют. Он еще раз, проговаривая про себя, перечитал текст.
"Ортвин – Хагену.
С двадцать первого по двадцать третье февраля буду находиться в Риме, в отеле «Канопа». Подлинники фотографий, на которых запечатлены встречи Дрозда с информатором, буду иметь при себе. Необходима немедленная эвакуация в нейтральную страну, где я передам фотографии известному мне лицу в присутствии германского консула. Напоминаю о шведском паспорте и гонораре".
Нойман грохнул кулаком по столу – пресс-папье отозвалось надтреснутым звоном – и вдавил клавишу селектора.
– Где этот засранец Штурмфогель?!
– У него отпуск до завтра, – отозвался секретарь, – вы сами подписали…
– Послать машину – и хоть дохлого – сюда!!! А пока найди мне Кляйнштиммеля… да и Гуго заодно…
Он откинулся от стола, тяжело дыша. В кабинете словно туман клубился. Красноватый. А ну, спокойнее, осадил он себя. Так можно ведь и не дожить до победы…
…Немного позже, глядя на серое, в бисеринках пота лицо Штурмфогеля, он испытал вполне понятное удовлетворение: негодяй мучается, хоть и по другой причине. Каждый переносил издевательские процедуры доктора Ленарда по-своему, кто-то вообще вставал, заправлял рубашку и шел работать, а Штурмфогель отключался на два-три дня. Может быть, то, что помогает предателю проходить контроль лояльности, и требует такой отдачи сил?.. Заключение Ленарда лежало на столе – почти безупречное. Лежало рядом с текстом телепатемы.
– А теперь, – не ответив на приветствие, зарычал Нойман, – объясни, что все это значит! Почему твой агент перестал тебе доверять? Сразу после того, как увидел фотографии предателя? А?
Штурмфогель покачнулся и оперся о крышку стола. Глаза его бегали по неровным строчкам. Кажется, он перестал разбирать почерк Ноймана. Потом он посмотрел на шефа, на Гуго, на Кляйнштиммеля…
– Ты это что… серьезно?
– Серьезнее не бывает, – сказал Гуго. – Это почти доказательство. Осталось получить сами картинки. Ты можешь признаться, это облегчит жизнь и нам, и тебе.
- Предыдущая
- 21/55
- Следующая
