Боги Марса - Берроуз Эдгар Райс - Страница 30

• Предыдущая
• 30/49
• Следующая

Мы стрелою пролетели сквозь проход; это-то и спасло нас. Вероятно, нам сразу посчастливилось взять верное направление, и мы не успели даже изменить курс. Омин лежал в двух милях под поверхностью Марса, а мы мчались со скоростью двухсот миль в час – значит оставались в проходе не более сорока секунд.

Мы уже вылетели из горы и пролетели еще некоторое время, пока я понял, что мы совершили невозможное. Нас окружала глубокая тьма. Не было видно ни звезд, ни лун. Первый раз приходилось мне наблюдать подобное явление на Марсе, и в первую минуту это поставило меня в тупик. Затем я понял, в чем дело. Мы находились на южном полюсе, и было летнее время. Льды и снега таяли, и облака, на большей части Барсума, заволокли небо.

Это было для нас счастьем, и я сразу воспользовался этим обстоятельством. Все еще держа аппарат под углом, я прорезал непроницаемую завесу облаков и скрылся за ними от преследования.

Мы пробились сквозь холодный сырой туман, не уменьшая скорости, и через минуту очутились уже за облаками, в ярком свете обеих лун и миллионов звезд. Я дал кораблю горизонтальное положение и взял курс на север. Наши враги остались далеко позади и не имели ни малейшего представления о взятом нами направлении. Мы совершили чудо: спаслись из страны перворожденных и прошли невредимыми через тысячи опасностей. За все века существования Барсума ни одному пленнику не удавалось сделать это, а теперь, когда все это позади, мне казалось, что, не так уж это и трудно.

Я высказал Ксодару эту мысль.

– Тем не менее это поразительно, – ответил он. – И никто другой не смог бы сделать это, кроме Джона Картера!

При звуке этого имени юноша вскочил.

– Джон Картер! – воскликнул он. – Джон Картер! Но слушай, Джон Картер ведь умер много лет тому назад. Я его сын!

Мой сын! Я не верил своим ушам. Я медленно встал и посмотрел на красивое лицо юноши. Теперь, всмотревшись в него ближе, я начал понимать, почему он сразу произвел на меня такое сильное впечатление. Благородные черты мальчика напоминали несравненную красоту его матери: но это была вполне мужественная красота, и его серые глаза были такие же, как мои.

Юноша стоял, глядя на меня с видом, полным надежды и сомнения.

– Расскажи мне о твоей матери, – сказал я ему. – Расскажи все, что сможешь, о тех годах, в течение которых я был оторван от нее безжалостной судьбой.

С криком радости бросился он ко мне и обнял руками мою шею. Я прижал к себе моего мальчика, слезы подступили к моему горлу, и я чуть не разрыдался. Но я не жалею об этом и не стыжусь. Долгая жизнь научила меня, что мужчина, достаточно сильный в серьезных жизненных случаях, может показаться слабым, когда дело идет о женщине и детях.

– Твоя фигура, твои манеры, твое удивительное искусство фехтования, – сказал юноша, – как раз такие, как мне описала их мать, и все же, несмотря на всю очевидность, я не смел поверить правде, хотя жаждал поверить ей всей душой. Как думаешь ты, что убедило меня больше всего?

– Что, мой мальчик? – спросил я.

– Твои первые слова ко мне были о моей матери. Никто другой, кроме отца, который, по ее словам, так глубоко любил ее, не подумал бы прежде всего о ней.

– За долгие годы, сын мой, я не помню момента, когда дивный образ твоей матери не стоял бы передо мной, как живой. Расскажи мне о ней.

– Те, кто давно ее знают, находят, что она не изменилась и даже стала еще более красивой – если только это возможно. Но когда она думает, что я не вижу ее, лицо ее делается таким грустным, таким печальным! Она постоянно думает о тебе, мой отец, и весь народ Гелиума плачет с нею и жалеет ее. Народ деда так любит ее! Они и тебя любят и боготворят твою память: ведь ты – спаситель Барсума! Каждую годовщину того дня, когда ты летел через мир умирающих, чтобы открыть тайну ужасного портала, за которым лежала жизнь бесчисленных миллионов, в твою честь устраивается грандиозный праздник. Но к слезам благодарности примешиваются слезы печали – печали о том, что творец их счастья не с ними и что он умер, подарив нам радость бытия. На всем Барсуме нет имени более великого, чем Джон Картер.

– Каким же именем твоя мать назвала тебя, мой сын, мой мальчик? – спросил я.

– Народ Гелиума хотел, чтобы мне было дано имя отца, но мать сказала, что ты с ней уже выбрал для меня имя, и чтобы исполнить твое желание, назвала меня Карторисом, именем, в котором соединены имена вас обоих.

Ксодар, бывший у колеса в то время, когда я разговаривал с сыном, подозвал меня.

– Плохо, что машина все время опускается носом, Джон Картер! – сказал он. – Пока мы шли под углом, это было мало заметно, но теперь, когда я стараюсь держать горизонтальный курс, видно, что что-то испорчено. Вероятно, повреждение на носу повлекло за собой течь в одном из передних резервуаров лучей.

Это была правда, и после того, как я исследовал повреждение, оказалось, что дело обстоит много хуже, чем я ожидал. Прежде всего, тот угол, под которым мы были вынуждены поддерживать нос, чтобы держаться горизонтального курса, чрезвычайно препятствовал полету; но ужасней всего была скорость, с которой мы теряли отталкивающие лучи из передних резервуаров, и надо было ждать, что через час или немногим больше, мы окажемся совершенно беспомощными и упадем.

Из чувства самосохранения мы слегка уменьшили скорость; но теперь я снова взялся за руль и пустил машину полным ходом. Мы опять понеслись к северу, с головокружительной скоростью. Ксодар и Карторис с инструментами в руках тщетно старались заделать громадную трещину на носу и как-нибудь остановить убыль лучей.

Было еще темно, когда мы миновали северную границу ледяного мыса и зону облаков. Под нами расстилался типичный марсианский ландшафт: волнистые, цвета охры, низменности давно усохших морей, окаймленные низкими грядами холмов; раскинутые тут и там безмолвные, мрачные города мертвого прошлого, развалины величественной архитектуры, населенные лишь воспоминаниями и страшными белыми обезьянами Барсума.

Становилось все труднее поддерживать наше маленькое суденышко в горизонтальном положении. Нос оседал все ниже и ниже, так, что, наконец, оказалось неизбежным оставить машину и снизиться, иначе наш полет завершился бы стремительным падением.

Когда взошло солнце и дневной свет рассеял темноту ночи, наше судно в последний раз судорожно вынырнуло, накренилось в сторону, и с наклоненной под углом палубой стало медленно вращаться, причем нос с каждой секундой опускался ниже кормы. Мы ухватились за поручни и, зная, что конец близок, прицепили к перилам наши пояса. В следующий момент палуба образовала угол в 90 градусов, и мы повисли на ремнях, болтаясь высоко над почвой.

Я висел как раз рядом с контрольным прибором и коснулся рычага, направляющего отражающие лучи. Лодка ответила на прикосновение, и мы начали мягко опускаться вниз.

Прошло не менее получаса, прежде чем мы снизились. Прямо к северу от нас поднимался ряд довольно высоких холмов; к ним мы и решили направиться, так как они представляли наилучшую возможность укрыться от преследователей, которые несомненно должны были обыскать всю эту местность.

Час спустя, мы уже были в оврагах среди прекрасных цветущих растений, которыми изобилуют сухие пустынные места Барсума. Нам посчастливилось найти много крупных кустов, дающих молоко – это странное барсумское растение служит одновременно и пищей и питьем для диких орд зеленых людей. Для нас эта находка оказалась просто спасением, так как мы почти умирали с голоду.

Затем в первый раз после многих часов мы легли спать, укрывшись за группой этих кустов, представлявших прекрасное убежище от воздушных разведчиков. Так начался мой пятый день на Барсуме, с тех пор, как я внезапно оказался перенесенным из моего коттеджа на Гудзоне в долину красоты и ужаса. За все это время я спал только два раза.

Стоял уже полдень, когда я проснулся, почувствовав, что кто-то схватил мою руку и покрывает ее поцелуями… Удивленный, я открыл глаза, и увидел прекрасное лицо Тувии.

• Предыдущая
• 30/49
• Следующая