Кесаревна Отрада между славой и смертью. Книга вторая - Лазарчук Андрей Геннадьевич - Страница 13
- Предыдущая
- 13/93
- Следующая
Сидящий лишь дернулся, мышцы его могучих плеч напряглись, и император услышал отчетливый хруст. Голова начала запрокидываться, на шее вздулись жилы. Сквозь сжатые губы со свистом вырывалось дыхание.
Менее сильный и искушенный, чем император, человек уже был бы раздавлен тем, что творилось здесь – он же стоял, лишь шире расставив ноги и чуть согнувшись, будто взвалив на спину тяжелый груз. Первое ошеломление минуло, и император попытался понять и почувствовать, что здесь пошло не так, как замышлялось...
«Понять» и «почувствовать» – не совсем те слова, они как-то подразумевают присутствие мыслей, слов, определений... мыслей не было никаких, они просто не могли уцелеть в этом угнетающем вое и свисте, которые не вонзались в уши, а слепо рождались где-то под теменем и выходили через глаза.
Слова вообще исчезли из мира. Их не было никогда... Зато остались навыки, над овладением которыми так бились он сам и его наставники – потому что при чародейском нападении никак нельзя полагаться на мысль, ибо мысли гибнут или изменяют первыми.
Так же, как и перед лицом неминуемой смерти, пришло абсолютное спокойствие и абсолютное понимание. То состояние, которое потом вспоминаешь с тоской и пытаешься вернуть.
Император взмахом руки обозначил запретный круг – скорее символический, чем практический жест, предлагающий невидимому (и пока что неведомому) противнику разойтись миром. Может быть, это дало ему несколько лишних мгновений. Зрение успело перестроиться, он смотрел теперь сразу на все.
Сотканный из света и теней, слева медленно появлялся зверь... огромная голова и немигающие глаза, глядящие пристально и тупо. Мардонотавр, мелькнуло в глубине сознания. Зверь двинулся вперед, возникла лапа – почти человеческая.
Император опустил перед зверем тяжелый занавес, присел, напрягаясь как бы для прыжка. Зачем ты здесь? – спросил выставленной вперед ладонью. Занавес прогнулся под напором лапы и головы, он не выдержит долго, и тогда... тогда надо биться, биться против Мардонотавра, почти неуязвимого как для волшебства, так и для огня, и это будет короткий бой... но вдруг зверь замер. Там, где он касался занавеса, поплыли желтые пятна, обращаясь в чье-то лицо. Зверь неохотно отодвинулся на вершок, полуобернулся. Лицо обозначилось четче. Рот приоткрылся и что-то произнес – сухо и властно. Почему? – неслышно прохрипел зверь. Тот, кто говорил с ним, ответил, но император не понял ответа.
А зверь – отошел. И исчез, растворился в тенях и отблесках света...
И что-то пропало еще. Император не сразу понял – это затих вой в его собственном черепе. Ошеломленный тишиной, он чуть было не расслабился. Он, наверное, и расслабился бы, но просто не успел.
Турвон вдруг вскрикнул. Ничего человеческого не было в его голосе... Он сидел чрезвычайно прямо, и теперь своим перестроенным зрением император увидел, почему. В тело Турвона что-то стремительно врастало. Дерево. Ствол распирал чрево, сучья проталкивались в кости, ветви врывались в мускулы, побеги шевелились под кожей. Только однажды император видел подобное...
Он уже знал, что здесь произошло, и знал, что ничего не сумеет поправить, и остается лишь позаботиться о том, чтобы уйти невредимым. Потом он разложит свое знание на слова... А сейчас... несчастный Турвон.
Император собрал занавес в огненный ком. Бросил этот ком в Турвона.
Удар милосердия.
Плоть вспыхнула желтым чадным пламенем и испарилась, слетела, обнажив ослепительный искореженный скелет, вплетенный в чудовищно кривое черное колючее деревце, порождение невообразимо глубоких пещер царства мертвых. Каменное деревце... Успело оно поглотить Турвона, нет ли – теперь уже все равно. В любом случае его нельзя оставлять здесь. Прости, Турвон... Даже двойное твое предательство не заслуживает подобной кары.
Тени шевельнулись. Все вокруг расширилось мгновенно, стены оказались в бесконечности – будто устали сдерживать это замкнутое, чудовищно напряженное пространство. Теперь нельзя было ни ошибаться, ни торопиться, ни медлить. Император замер на секунду, задержал рвущееся дыхание – и необыкновенно плавным быстрым движением, будто забрасывая внахлыст легкую гибкую удочку, – поднял обе руки и поймал тянущуюся к нему нервную алую нить...
Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она еще после дождей... Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец все было готово.
В светлых сумерках Алексей еще раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно все же больше, чем казалось поначалу – триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние еще способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдет в землю или свистнет над головами... надо будет что-то придумывать.
Потом. Но для этого – нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя.
Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепешках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей... Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. Все это могло быть всего лишь тяжелым сном... Или напротив – счастливым сном.
Или вообще не быть.
Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, у Мантика, когда пришла Ларисса. Все исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит...
В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, – отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня.
Алексей повернулся и пошел наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнется на кого-нибудь из свой сотни... знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошел и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешел второй мостик – никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжелым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая.
- Предыдущая
- 13/93
- Следующая
