В футбольном зазеркалье - Кузьмин Николай Павлович - Страница 16
- Предыдущая
- 16/89
- Следующая
Из парной доносились мокрые частые шлепки, от переизбытка чувства гоготала чья-то жизнерадостная глотка. Скачков представил пекло в натопленной с утра бане и у него от нетерпения зазуделось тело.
В предбаннике, у массажного стола, орудовал Матвей Матвеич. Его распирало от чудовищных оплывших мышц. У иного из ребят нога тоньше, чем у него рука. Намылив руки, Матвей Матвеич наклонялся над растянутым на столе футболистом и принимался мять его, сгибать, растягивать. С особенной дотошностью он возился с ногами – основным инструментом футболистов.
Через предбанник навстречу Скачкову проносились мокрые, сваренные до красноты парни и, задыхаясь, бросались в бассейн с холодной водой. Взвыв от ледяной щекотки, они мгновенно вылетали наверх и, вздрагивая от невыносимого озноба, с урчанием снова лезли в пекло.
В парной хозяйничал Батищев. На поле, в игре, Семен бывал угнетен боязнью промаха и часто выглядел как связанный, здесь же он деятелен, ловок и неутомим. В банные дни, обслуживая команду, он добровольно брал на себя обязанности банщика-чернорабочего. В этом деле он знал толк.
Уминая веники в тазу, Семен из-под мокрых свесившихся волос пытался сверху разглядеть, кто там вошел.
– А, Геш! Давай-ка, залезай. Само то!
– Погоди ты! – отмахнулся Скачков, забираясь.
Некоторое время он не мог продохнуть и нагибал голову. Малейшее движение ошпаривало кожу. Но вот он притерпелся и ощутил, как по телу прошла судорога от подкожного озноба. Тогда он поплескал на горячие доски и растянулся, распустил все мускулы.
– Ну, можно? – кричал Батищев.
– Полегче только…
Подвинув скачковские ноги, на полку влез и сел Арефьич. От нестерпимого жара он нагибался, макал в таз руки и хватал себя за уши.
– Ну куда столько? – остановил он Батищева, поливавшего из ковшика на каменку. – Уши горят.
– Само то!..
Задыхаясь, Арефьич стал расчесывать бока, седую волосатую грудь.
– А-а!.. – кряхтел он с затаенной мукой.
Из-под ладошки, чтоб с потолка не капало в глаза, Скачков разглядывал подсушенное годами, загорелое до черноты тело тренера. Он словно законсервировался, этот немолодой, но неизносный Арефьич. Скачков помнил его с мальчишеских лет. У него он начинал играть в заводской команде, к нему вернулся после демобилизации. Через руки Арефьича прошло не одно поколение футболистов. Многие уже с одышкой поднимаются на верхние ряды трибун, а он все тот же, без перемен, и так же неутомимо бегает с командой кроссы, – только с бровей капает.
– Эх, мать честная! – взревел Батищев, кончив поддавать и доставая веники из таза.
Забравшись наверх, он повел носом и остался доволен.
– Удружу я тебе, Геш, – до новых веников не забудешь!
В тазу у него мокла экипировка профессионального парильщика: войлочная шляпа, в каких работают металлурги в горячем цехе, большие брезентовые рукавицы. Вместе с водой он нахлобучил на голову шляпу, вдел руки в рукавицы.
От взмахов веников жар, накопившийся под потолком, пошел волнами и завихрился огненными смерчами.
– Ну-ка вас!.. – в сердцах сказал Арефьич и скатился вниз. Все-таки что-то языческое, ритуальное было в таком неистовом и сладком самоистязании! Не торопясь, совсем забыв о времени, Скачков под руководством опытного Семы прошел по всем этапам банного обряда, просмаковал со стоном, с полуобморочным обмиранием. После первых веников, пустив обильный грубый пот, он головою вниз упал в бассейн и потерял дыхание от ледяного столбняка. Зато как сладостно его опять обняло зноем наверху, с каким томленьем он лежал врастяжку и млел, впадал в блаженное забытье! Потом он слез и отдал себя в руки массажиста, в могучие искусные ручищи бывшего штангиста. И в этом было тоже наслаждение гурмана, – до легкого постанывания, до урчанья. Проницательные пальцы массажиста перебирали и прощупывали каждый мускул, – Матвей Матвеич знал на теле игроков все шишки и рубцы, все синяки. Порой казалось, что пальцы массажиста обладают зрением, – так деликатно обминали они каждое болезненное место… С массажного стола Скачков поднялся, как обновленный, – играла и напоминала о себе каждая жилка в теле.
Еще на массажном столе, покряхтывая в руках Матвея Матвеича, Скачков прислушался к гоготу в переполненном предбаннике.
– Да Витька травит! – сказал ему Матвей Матвеич, ненадолго разгибаясь и смахивая пот со лба.
– О чем?
Взопревший массажист, гоняя руки по всему его распластанному телу, задыхался.
– Да… не знаешь, что ли? Опять консерватория.
Через минуту он дал ему ядреного шлепка и отпустил: иди, гуляй!
Завернувшись в простыню, оставив правое плечо, Скачков походкой патриция вышел к ребятам. По лавкам, задрав колени, сидела голая хохочущая братия.
– Геш, иди, садись, – позвал Нестеров.
«Ого! – удивился Скачков. – Даже Нестеров расшевелился».
Увлеченный своим рассказом, Кудрин забыл о простыне, она сползла ему на бедра. Вдохновенный нос, рыжая куделя над лбом, глаза после купания и бани, как у окуня. На стройном столбике юношеской шеи мелкая золотая цепочка. Пижон!
В дверях появился кряжистый Матвей Матвеич и, отдуваясь, вытирая полотенцем шею, пальцем выманил к себе очередного. Тот, пока уходил, с сожалением оглядывался, – хотел дослушать.
Рассказывая, Виктор увлеченно дирижировал перед собой руками.
– Значит, так. Пролазим мы, я Стелку впереди пихаю. У нас подметки рвут: «Билетика нету лишнего? Билетика?» Ну, думаю, шутка добрая. Да и Стелка говорит: никогда еще не исполняли, только сегодня. Но раз такое дело – интересно. Лезем! Смотрю, шашлычник знакомый, – знаете, возле городской бани, тоже бьется. Работает под иностранца: белые джинсы, бразильская разлетайка. А росту – метр вместе с кепкой… Ну, пролезли мы, ничего, у Стелки только чуть карманчик надорвали. Мне вроде жалко стало, а она: «Да ты что, говорит, в такой-то день!» Совсем я притих. Народ, гляжу, вокруг, все больше заморенный, – мыслящий, а у меня, как назло, лицо гладкое…
– Геннадий Ильич! – раздался снаружи громкий голос.
Под окном стоял парнишка из дублеров, новенький, – лицо знакомое, а имени его Скачков еще не знал.
– Геннадий Ильич, вас в купальню зовут.
– Спасибо, друг. Сейчас.
– Уходишь, Геш? Постой немного. Ну, значит, сижу я и даже щеки надуваю, а что там на сцене приготовлено! Два рояля стоят – это мне еще понятно. Но зачем им целых шесть барабанов? А их там шесть штук – клянусь! – по три штуки в связке, а для грохоту еще медные тарелки на штыре, – ногой можно брякнуть. Стелка меня костерит – спасу нет: «Ты, говорит, дуб! Не понимаешь ничего, так молчи». Ну, тут захлопали, кое-кто даже ногами затопал от переизбытка чувств. Гляжу: выходят четверо. В костюмчиках, штанцы на них, двое в очках. К барабанам очкастые подскочили. В каждой руке по такой вот колотухе и носы сразу в ноты сунули. Листают, листают!.. Геш, вот зря ты уходишь. Ей-богу!
– Ну, тебя, – рассмеялся Скачков. – Тебя не переслушаешь.
– Ты думаешь, я сочиняю что-нибудь? Клянусь!
Сбегая с крыльца и проходя под раскрытым окном, Скачков еще расслышал:
– …и вот мотнул он головой три раза, все четверо аж подпрыгнули и с размаху врезали кто по чему. Батюшки мои светы, матушка-троеручица!
Посмеиваясь, Скачков торопливо шагал по выложенной кирпичом дорожке между зеленевшими клумбами. В ногах надоедливо путались концы влажной простыни. «Матушка-троеручица… Это у него от бабки или даже от прабабки. Порода кудринская крепкая, живучая, и дом у них полон каких-то ветхих старух-родственниц. Виктор единственный мужчина в молодом поколении, и старухи на него не надышатся. Им, естественно, не по нутру ни футбол – баловство, а не занятие для мужика, ни такая пара Виктору, как худенькая Стелла. Что это за баба, по-житейски если рассудить: делать ничего не желает, – руки, видите ли, бережет! и лишь бренчит день-деньской на фортепьяно… Виктор все же упрямо гнет свое и бьется на два фронта: против домашних и против Стелки. Недавно она вроде бы спросила у него: «А ты голы-то хоть забиваешь?» Что у них получится? – никто не скажет. Скорей всего, ничего не получится – несовместимость. Хотя, если припомнить, в свое время Софья Казимировна… Но зато сама Клавдия была отчаянной болельщицей!»
- Предыдущая
- 16/89
- Следующая
