Тополиная рубашка - Крапивин Владислав Петрович - Страница 8
- Предыдущая
- 8/22
- Следующая
– Вот и читай теперя, как хотел, неча бегать-то…
И я стал читать “Гробовщика” вслух. Негромко, старательно, с выражением. Когда я читал его раньше (один, вечером), было жутковато, а сейчас нисколечко, хотя рядом были ведьмы и волшебство, и вообще сказка.
Слушали меня внимательно. Даже Степанида не кряхтела и не охала. Но когда я кончил, она завозилась и недовольно сказала:
– Ну чё… Тута все дела известные, лучше бы чё другое. Чувствительное…
Глафира скрипуче хихикнула, а Настя проговорила вроде бы в шутку, но с капелькой смущения:
– Нам бы, бабам, про любовь чего-нибудь.
Я немножко обиделся за Пушкина, но сказал, что, пожалуйста, можно и про любовь. И прочитал “Метель”. Эта повесть ведьмам понравилась.
Глафира проворчала:
– Ну, Тополек, ты это… да… – И закашляла как-то по-особому. А Степанида сняла очки и достала из-под безрукавки большущий платок, от которого на всю баню запахло ржавчиной…
– А я раньше-то и не слыхала, что Пушкин повести писал, – со вздохом сказала Настя. – Думала, он только стихи…
– Стихи-то у Александра Сергеевича тоже есть чувствительные, – проговорила из-за платка Степанида.
А я, утомленный чтением, вдруг понял, что ужасно хочу спать. Хотел спросить, можно ли пойти домой, да лень было. Хорошо сидеть, закутавшись в пушистый Настин платок и привалившись к стенке…
– Робёнок-от спит совсем… – подала голос Глафира.
– Пусть, – отозвалась из уютного сумрака Настя. – Я его сама…
И я утонул в дремоте. И проснулся солнечным утром в своей постели.
“Повести Белкина” оказались на месте – на этажерке рядом с “Робинзоном” и “Гаврошем”.
“Значит, все-таки приснилось”, – подумал я. И сам удивился, что мне чуточку грустно.
На всякий случай посмотрел под крыльцо: там ли мешок с пухом?
Мешка не было. Но не было там и другого барахла, которое валялось раньше. Видимо, тетя Тася устроила чистку и все оттуда выкинула.
Скоро я перестал думать о приснившихся ведьмах. Мама послала меня за керосином, а после обеда я помчался на улицу Герцена, и там до вечера мы были заняты разными важными делами: сперва стреляли из рогаток по аптечным пузырькам, потом гоняли в сквере у цирка драный резиновый мяч, потом сидели на крыльце, а дядя Боря рассказывал нам, как устроены фокусы знаменитого циркового артиста Мартина Марчеса… А уж после ужина (когда дядя Боря покормил меня жареной картошкой с луком) была на улице игра в попа-гонялу. Это по дороге две команды гонят палками круглую короткую чурку. Крики на весь квартал и пыль клубами.
Наконец мне попало битой по ноге (по самой косточке – ой-ей-ей…), и я вспомнил, что пора домой.
Когда я, хромая, добрался до Нагорной, были сумерки и меня ждала нахлобучка. Потому что меня черти где-то носят до ночи, а мама должна сходить с ума от беспокойства.
От нахлобучки и боли в ноге настроение у меня было скверное. Я бухнулся в постель, пошмыгал носом и будто провалился в темную яму. Не увидел никаких снов: ни про часы, ни про ночные страхи, ни про ведьм… Но через какое-то время (уж не знаю, через какое) меня разбудил стук.
Я проснулся сразу. Стучали в стекло. Тихонечко. Лампочка на улице не горела, в синем ночном окне я увидел черную голову в платке и плечи. Сердце прыгнуло туда-сюда, хотя я почти не испугался. Сразу узнал Настю.
Зябко ежась и хромая, подошел я к окошку, неслышно отворились створки, которые обычно скрипели.
– Чё не приходишь-то? – шепотом спросила Настя. – Надоело с бабками сидеть? Ты уж не кидай нас пока… Хоть книжечку дочитал бы…
Она говорила не сердито, а вроде бы с неловкостью.
– Али все еще боишься? – спросила она.
– Да не боюсь я… Я не знал, что сегодня тоже надо. Часов-то не было…
– Зачем им каждый-то раз появляться? Ну, пойдем?
Спать уже не хотелось, и я был не прочь навестить ведьм. То ли немножко привязался уже к ним, то ли просто сказка приманивала. Но на всякий случай я сказал:
– Нога болит…
– Где болит? Ну-ка дай…
Я поставил ногу на подоконник. Настя взяла меня за щиколотку горячими пальцами, тихонько погладила припухшую косточку, дунула на нее:
– Ну вот, больше и не болит.
– Ой… В самом деле не болит… Книжку брать?
– Возьми, Тополёнок, – ласково сказала она. – Да оденься, зябко сейчас.
Я натянул штаны, дернул со спинки стула ковбойку. Легкий стул опрокинулся, грохнул. Я обмер.
– Да не пугайся, – сказала в окошке Настя. – Никто до утра не проснется, я свое дело знаю…
Свечи в баньке на этот раз горели совсем неярко, зато месяц за окном стал пухлый, больше половинки, и светил, как фонарь. От него на серебристой пряже загорелись искорки. Одна свечка стояла на краю стола, Глафира пристроила рядом зеркальце, чтобы на книгу падало больше света. Я, хотя и одетый, кутался для уюта в Настин платок и читал повесть “Выстрел”. Веретёна тихо жужжали. Степанида шумно вздыхала, Глафира покашливала, Настя сидела неслышно…
Я дочитал до половины, когда снаружи послышались чьи-то шумные, даже нахальные шаги, завизжала дверь в предбаннике… Я ужасно перепугался: решил, что это меня ищут. Вот влетит-то! Я был уверен, что обязательно влетит, если узнают, что провожу время с ведьмами.
Под потолком зажглась яркая лампочка. На пороге появился дядька. Первое, что я испытал, – это радость: дядька был незнакомый. А потом уж разглядел его подробно.
Гость был в длинном черном пиджаке, к которому прилипли травинки. В жеваных парусиновых брюках. На шее – тощий полуразвязанный галстук. И сам дядька – тощий, длинный и мятый. С острым, вытянутым лицом и горбатым, скособоченным носом. Только прическа его с пробором была аккуратная, даже прилизанная. Блестела под лампочкой.
Дядька покачнулся и веселым голосом сказал:
– Мое почтение, красавицы… “Три девицы под окном пряли поздно вечерком… ”
– Тьфу на тебя, окаянный! – рассердилась Глафира. – Чё шляешься по ночам? Свет погаси!
– Виноват-с… – Лампочка погасла. Дядька шагнул к столу. – “Кабы я была царица, говорит одна девица… ”
– Кабы я была царица, – пробубнила Степанида, – на порог бы тебя не пускала…
– Степанида Инок… ик… кентьевна внешне всегда строга, – известил нас дядька. – Но в глубине души она человек… ик… редкой доброты, и ик… красоты. И я уверен, что она мне даст сегодня десять рублей. И Настенька даст… А два рубля у меня есть…
– Десять пинков тебе, – неожиданно ясным голосом сообщила Степанида. – Хоть бы мальчонки постеснялся, попрошайка.
Дядька нагнулся надо мной.
– Да… Поэтому меня и перестали здесь любить. Появился юный кавалер… Но я не в об… биб… биде. Позвольте представиться, молодой человек. Лев Эдуардович Пяткин. Бывший музыкант театрального оркестра, выпускн… ик консерватории, а ныне…
– А ныне пьяница, – сказала Настя. – Не трогай дитё.
Лев Эдуардович Пяткин по-петушиному дернул головкой, шагнул мимо меня и сел на лавку у окна, загородил месяц. От Пяткина пахло ржавой сыростью и еще – довольно ощутимо – водкой. Так же, как иногда попахивало от моего отчима.
– В ваших словах, Анастасия Вик… икторовна, есть доля горькой истины. Но только доля… С другой стороны…
– С другой стороны, съесть бы тебя, паразита, – проворчала Степанида– И со всех сторон. Только не сжевать ведь. Одни жилы мозольные.
– Съесть меня, девушки, никак невозможно, – охотно отозвался Лев Эдуардович. – Многие пытались. Жена, начальство… Судьба… И никак.
– Зато сам себя сглодал, – сказала Глафира. – Дать ему, чё ль, два червонца? А то ить не уйдет до утра.
– Дай, голубушка! – возликовал выпускник консерватории. – Дай, и через неделю я верну! Как штык… Долг чести… Вы меня знаете.
– Да уж знаем, – буркнула Степанида. – Опять с дежурства ушел. Вот обожди, узнает хозяин…
– Ну и узнает, – с достоинством возразил Лев Эдуардович. – Что с того? Я человек вольный, я пришел к нему не со страху, а по душевной склонности. Могу так же и уйти…
- Предыдущая
- 8/22
- Следующая
