Сказки Севки Глущенко - Крапивин Владислав Петрович - Страница 22
- Предыдущая
- 22/36
- Следующая
– Мама… А ведь Сталин – самый лучший, правда? Ну, самый хороший среди людей, да?
– Конечно, – сказала мама. И посмотрела по сторонам.
– Но ведь хороший – это значит и самый скромный, да?
– Ну… разумеется…
– Ты ведь сама говорила.
– Да. А с чего ты вдруг об этом…
– Ну, если он скромный, почему он разрешает, чтобы его так хвалили: «самый умный», «самый великий», «самый-самый»? Это ведь…
– Сева… – сказала мама деревянным голосом и пошла быстрее. – Надо понимать. Народ его очень любит. Такую любовь трудно сдержать…
– Ну уж трудно! Да он бы только словечко сказал – все сразу бы рты прихлопнули! Его же все слушаются.
– Всеволод! – Мама опять оглянулась и крепко взяла его за руку. – Давай не болтать на улице. Ты говоришь, не думаешь, а люди услышат – мало ли что будет… За длинный язык никого не хвалят.
– А никого близко нет, – понимающе отозвался Севка. – Я же соображаю.
– А раз соображаешь, то давай договоримся: такие вопросы ты пока никому задавать не будешь. И особенно посторонним.
– Ты же не посторонняя…
– И всё равно пока помолчи.
– А «пока» – это сколько?
– Пока не подрастешь.
Так строго сказала мама, что Севка покладисто кивнул:
– Ладно…
– Потому что Сталин хороший и мудрый… – Мама опять оглянулась. – Но дураков и мерзавцев на свете много. Они услышат и скажут, что это я тебя таким разговорам научила. И сообщат куда надо…
– В НКВД?
Мама не стала говорить «помолчи» или «не твое дело».
– Именно, – тихо сказала она.
– Да, там уж разбираться не будут: попал – и крышка… – вздохнул Севка.
– Господи! Ты чьи это слова повторяешь?
Севка повторял слова старой соседки Евдокии Климентьевны. Историю о том, как попал в НКВД и сгинул задолго до войны ее муж, он слышал не раз. А попал за то, что на демонстрации нечаянно уронил в лужу портрет Ворошилова, и по этому портрету прошлись по инерции несколько человек…
Севка так маме и объяснил.
– Всё, – сказала мама. – Ни слова об этом.
И Севка опять кивнул. Хотя еще один вопрос вертелся на языке: «Если Сталин такой умный и добрый, почему он не разгонит дураков и мерзавцев? Он же всё видит и понимает!»
Этот вопрос он задал маме позже, года через три, когда они говорили друг с другом совсем по-взрослому и Севка умел о многих вещах молчать каменно. И мама, зная про это его умение, рассказала ему о многом. О том, что знала, и о том, про что догадывалась… В самом деле, как могли стать иностранными шпионами столько людей с тихой улицы сибирского городка, где жил Севка. А ведь из каждого двора – это все знали – перед войной взяли по мужчине. Не в армию… И зачем героям-маршалам, которые в гражданскую войну лупили беляков, пришла бы в голову мысль делаться агентами гестапо?
В пятьдесят первом году семиклассник Сева Глущенко на уроке истории слушал рассказ учителя о неудачном походе Красной Армии против белополяков, на Варшаву. Иван Герасимович – не старый еще, но с сединой, со скрипучим протезом – сказал, что в неудаче виноват изменник Тухачевский, оторвавший армию от обозов. И тут Севкины глаза и глаза Ивана Герасимовича встретились. На миг. И оба они сразу же развели взгляды, почуяв мгновенную ниточку понимания. Севка увидел, что Иван Герасимович н е в е р и т. А тот понял, что не верит и Севка.
Старый друг отца, отыскавший семью Глущенко в том же пятьдесят первом году, после нескольких рюмок горько и трезво сказал вдруг, вспоминая свою последнюю атаку:
– Да чушь это, что кричали «За Сталина!». Когда подымались, такое кричали… что при Севке и не сказать…
Наверно, этот человек был не прав. Кто-то, наверно, кричал и про Сталина. Может быть, кричал даже и отец Витьки Быховского, большеглазого доверчивого пацана, с которым Севка подружился в шестом классе. Витькиному отцу повезло: из лагеря он был отправлен на фронт, в штрафбат, и чудом остался жив… А в лагерь он попал за любовь к старинным монетам. Выменивая тяжелый екатерининский пятак на полтинник двадцать четвертого года, он легкомысленно сказал: «Медная Катька тянет поболе нынешнего серебра». Через день Витькиного папу взяли за сочувствие самодержавному строю. А следом приписали и вредительство. Он во всем признался. Витька, у которого от Севки не было никаких секретов, шепотом рассказывал, к а к добивались от его отца признаний…
Поэтому Севка понял маму, когда она в начале пятьдесят третьего года не сдержалась, заплакала, услышав об аресте многих врачей: «Господи, что им там теперь придется вынести…» Сумрак снова навис над людьми…
Плакала мама и пятого марта, когда слушала сообщение о смерти того, кто правил страной три-дцать лет.
– Ты что, о н е м? – тихо спросил Севка.
– Вообще… обо всем, – так же тихо сказала мама.
Через много лет, когда Всеволод Сергеевич слышал, что «мы все верили, мы ничего не знали», он сжимал губы и вспоминал маму. И Витькиного отца, и самого Витьку, и учителя Ивана Герасимовича. И себя – мальчишку…
– Бросьте, – говорил он. – Молчали, это верно. Потому что лишнее слово было равно самоубийству. А насчет всеобщей веры…
Кое-кто с ним соглашался. А многие ругали и дразнили: «Какой провидец». Они были убеждены, что вера – это оправдание…
Но так было уже в другой, взрослой жизни, а пока Севка, прогнав тревожные мысли, шагал с мамой на свой именинный праздник.
Когда вернулись домой, мама стала делать именинный торт. Слоеный. Еще накануне она испекла для него сочни – такие твердые хрустящие блины из ржаной муки. Заранее была припасена банка сгущенного молока, и теперь мама принялась готовить из него крем. Севка стоял рядом и слизывал капли, которые падали с ложки на стол.
Мама смазала кремом сочни, сложила их в стопку, сверху положила фанерку и поставила чугунный утюг. На два часа.
Когда торт спрессовался, мама стала обрезать и выравнивать у него края. Севка подхватывал и жевал сладкие обрезки. Это было просто объедение. Сверху торт мама тоже облила кремом и украсила цифрами и буквами из разноцветных леденцов, которые приберегла с Нового года:
9 лет
– Даже жалко разрезать такое чудо, – вздохнул Севка.
– Это тебе жалко, потому что налопался обрезков. А придут гости и вмиг это чудо уничтожат.
Гости собрались к двенадцати часам.
Первой пришла Римка. Она была серьезная и совсем не вредная. Подарила Севке две книжечки «Новые приключения солдата Швейка» – приложение к журналу «Красноармеец». Севка не читал и старых приключений, но кто такой Швейк, знал. Он заглянул в книжки и понял сразу, что в них сплошной хохот. На каждой странице. Замечательный подарок!
За Римкой появился Гарик и принес для Севки черный резиновый мячик. У Севки был свой мячик, но большой, красно-синий. А этим можно играть летом в лунки, в штандер, в лапту, в стенку-стукалку. Ай да Гарик!
И наконец пришла Алька.
Севка услышал ее голос в коридоре и как-то напружинился. Мама торопливо открыла дверь. Алька возникла на пороге – румяная от мороза, но без улыбки. Очень серьезная. Тихо поздоровалась.
– Сева, ну что же ты! Помоги Але раздеться, – сказала мама.
– Чё, она сама не умеет, что ли? – буркнул Севка и зашмыгал носом.
– Я умею, – спокойно сказала Алька. – Я тебя поздравляю. Вот тебе подарок.
Она подала Севке плоский газетный сверток и стала разматывать шарф.
Мама сделала страшные глаза: «Спасибо кто будет говорить?»
– Спасибо, – выдохнул Севка. И разозлился на себя. Что он за балбес? Ведет себя так, будто к нему Гета Ивановна пришла, а не обыкновенная Алька Фалеева! – Ну-ка, давай!..
Он размотал на Альке шарф, вытряхнул ее из пальтишка, уволок одежду на вешалку. Ему стало просто и весело. Он вернулся, сказал Римке и Гарику:
– Это Алька Фалеева, мы на одной парте сидим. Да вы ее знаете, в одной же школе учимся.
Альку знали. И никто не удивился, что она пришла. Севкин день рождения – кого хочет, того и зовет.
- Предыдущая
- 22/36
- Следующая
