Наследники (Путь в архипелаге) - Крапивин Владислав Петрович - Страница 22
- Предыдущая
- 22/86
- Следующая
– Не знаю… – откровенно сказал Егор. – Не могу сообразить. – Он спокойно, холодно и без уверток попытался понять: как же это произошло? – Правда… Сидел, смотрел: кто кого? А потом нога сама…
Он еще раз прокрутил в голове все, что случилось. И сказал, не тая недоумения:
– Да, не знаю… Может быть, потому, что ты все-таки брат?
Он увидел, как метнулись в глазах у Михаила радостные огоньки. И отодвинулся в самый угол, отвернулся. Словно опустил перед собой еще одну прочную заслонку. Михаил с благодарностями больше не полез и спросил с насмешливой ноткой:
– А какая такая знаменитость пророчила тебе, что ты не сумеешь быть братом?
– Режиссер один. В кино меня пробовал на чувствительную роль… Александревский.
Михаил подался вперед.
– Как ты сказал?
– Александревский. А что?
– На вашей студии? На местной?
– Ну, не на Мосфильме же.
– Слушай… а может, Александр Ревский?
– Что? – Егор наморщил лоб. – Ну… может быть. Я на слух воспринимал… А какая разница?
– Есть разница… Вернее, совпадение. Александр Яковлевич, бывший Шурка, друг… Анатолия Нечаева.
Егор уловил, что Михаил едва не сказал «твоего отца». Не сказал, сдержался почему-то. Ну и ладно. Егор пожал плечами: друг так друг. Не все ли равно?
– Они в детстве жили в Новотуринске, – объяснил Михаил. – Потом разъехались. А в шестьдесят седьмом году встретились на «Крузенштерне», парусник такой. Ревский был там в бригаде, которая кино снимала, он тогда на Ленфильме работал.
«Он надеется, что сейчас я начну расспрашивать: какое кино?» – подумал Егор. В нем росла досада, что невольно признал родство с Михаилом. И, скривив губы, он лениво спросил:
– Если был на Ленфильме, чего его к нам-то принесло?
– Здесь возможностей больше, самостоятельности. Здесь он зам главного режиссера. И с жильем сразу устроилось, и творческого простору больше…
– Во-во!.. Всем нужен творческий простор. На лишних квадратных метрах. А потом вещизм ругают и говорят о вечных ценностях, о вдохновении…
– Ты же не знаешь этого человека!
– А я не про него, а вообще… Недавно у нас в школе тоже один такой выступал. Как раз когда меня директорша к себе вызвала и случилась наша приятная встреча… Тоже рассуждал, что таланту нужна широкая жилплощадь.
– Ну и что? В чем-то он прав… А кто такой?
– Не знаю фамилии, на начало я опоздал, а с конца ушел. Писатель какой-то… Кстати, тоже о Крузенштерне рассказывал. Не о корабле, а о самом… Один кретин у нас сказал: «Робинзон Крузен…» – Егор хмуро хихикнул, чтобы заглушить воспоминание о тезке-кадетике.
– Жаль, что не знаешь фамилию…
– Какая разница?
– Любопытно. Тут еще одно совпадение. У… твоего отца, у Анатолия, с Крузенштерном очень многое было связано… – Михаил быстро глянул Егору в лицо: может быть, мол, хоть это тебя заинтересует?
– Что… связано? – нехотя сказал Егор.
– Целая история… В детстве он познакомился с одним человеком, тот писал повесть о Крузенштерне. Они ее вместе читали, обсуждали… А потом этот человек умер, а рукопись пропала… Остался у Толика лишь эпилог, да и тот затерялся. Но Толик его помнил наизусть. За две недели до гибели он читал его курсантам на «Крузенштерне».
Михаил вспомнил тот вечер, притихшую толпу слушателей на спардеке, спущенный с рея и высвеченный прожекторами грот-марсель. Голос Толика… А в паузах – цвирканье дальних цикад. И близкое дыхание Аси. И огни рейда, и корабельные запахи, и ощущение города, дремлющего на притихших берегах бухты. И вообще все, что называлось для Гая одним словом – Остров.
Он подумал, как много это значит в жизни для него и как мало – совсем ничего! – для сидящего у вагонного окна отчужденного мальчишки. И беспомощно замолчал.
Егор лениво сказал:
– Недавно о Крузенштерне по телику говорили. Вроде, скоро какой-то его юбилей будет.
– В будущем году. Сто восемьдесят лет с начала экспедиции Крузенштерна и Лисянского.
– Ну вот… Значит, и тот писатель решил к юбилею свою повесть накатать… Который в школу приходил.
– Но Курганов-то, знакомый Толика, писал не к юбилею. И книга его была не столько о плавании, сколько вообще…
– Как это «вообще»?
– А вот так. О жизни и смерти.
– Про это – любая книга, – сказал Егор, и такое его высказывание понравилось Михаилу. Ниточка беседы вроде бы потянулась, и он объяснил:
– У Курганова – особенно… На корабле «Надежда» погиб молодой лейтенант, Петр Головачев, и Крузенштерна всю жизнь мучило ощущение вины…
– От чего погиб?
– Сложная история…
Егор промолчал, кажется, выжидательно. И Михаил стал рассказывать о спорах Крузенштерна и Резанова и о том, как мучился, оказавшись в одиночестве, второй лейтенант «Надежды». Егор слушал без особого интереса, но и без равнодушных зевков. Потом сказал:
– Из-за этого и застрелился? Вот дурак.
Михаила покоробило.
– Дураком легче всего назвать! А если разобраться, смерть его была честнее многих.
– Как это?
– А вот так! Жизнь и смерть для него были вопросами чести… Сейчас об этом и говорить-то считают смешным. Зато сколько людей мрет от страха! Хватают инфаркты, потому что трясутся за свою карьеру, за накопленное барахло.
– Ты повернул на знакомые рельсы, – сказал Егор. О вещизме ты уже говорил. О вечных ценностях тоже.
– Ну и послушай еще. Они же вечные…
– А вещи для тебя, значит, совсем тьфу?
– Смотря какие… У Курганова был старый корабельный хронометр, потом он к Толику перешел, а от него ко мне. Такую вещь я ни за что не променяю. Ни на твой плэйер, ни на «Волгу», ни на все сокровища.
Егор сказал без насмешки:
– Одному сокровища нужны, другому такой вот хронометр. О чем спорить-то? Живи, как тебе надо, а чего других-то воспитывать?
– Но когда одни живут «как им надо», другие от этого гибнут, как Головачев…
– Кто ж ему велел?
– Никто не велел вроде бы. А равнодушием парня сгубили…
– Тебя бы свести с нашим Редактором, – хмыкнул Егор. – Он раньше все на такие споры лез. Про то, как с равнодушия начинается гибель человечества. На классных часах выступал. Потом, правда, поумнел, но не совсем.
– Что за редактор?
– Да Ямщиков! Тот, которого… который с Копчиком подрался.
– «Тот, которого»… Что-то не дает он тебе покоя, а? – Не надо было касаться опасной темы, но Михаил не утерпел.
– Мне? – вроде бы искренне удивился Егор. – Да катись он…
– Однако ведь не покатился, – опять не выдержал Михаил. – Излупить вы его могли, а заставить побежать не сумели. Скажешь, не угадал?
Он не ожидал, что это так зацепит Егора. Тот плечом оттолкнулся от вагонной стенки, наклонился к Михаилу, глянул непримиримо. Сказал с ухмылкой:
– Угадали, товарищ старший сержант. От милиции ничего не скроешь.
– Далась тебе милиция! Чего ты ее так не любишь?
– А за что вас любить?
– А за что ненавидеть? Какие причины? Может, объяснишь?
Егор сел прямо:
– Ладно… Вот скажи, только не отпирайся: вы же военные люди, все равно что в армии!
– Я и не отпираюсь…
– Вот! Тоже погоны носите, оружие…
– Ну, оружия-то у меня как раз нет, не положено. Разве что на стрельбище в руках подержу.
– Все равно! Вы – военные! А кто ваш враг?
– То есть… Ты что, считаешь, что милиция не нужна?
– Ты не вертись, – поморщился Егор. – «То есть»… Ну, ладно, преступников надо ловить, они убегают, сопротивляются. Даже стреляют иногда… А чего вы с пацанами-то воюете? Ну?
– Я воюю с пацанами? – тихо сказал Михаил.
– И ты, и другие… А разве нет? Вы за нами охотитесь как за врагами. Под конвоем возите, за решетку сажаете… А потом еще кричите на всех перекрестках: «У нас все лучшее – детям!»
– А не так? – огрызнулся Михаил. – Тебе, дитя, чего не хватает в жизни?
– А я не про себя, до меня вы еще не добрались. Я про тех, с кем вы воюете…
– А мы не… – начал Михаил.
- Предыдущая
- 22/86
- Следующая
