Гуси-гуси, га-га-га... - Крапивин Владислав Петрович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/49
• Следующая

Новичка привезли за час до ужина. Два человека. Явно не уланы: пожилые, упитанные, в дорогих костюмах. Видимо, штатские чины Управления. Говорили негромко, бархатно.

– Ну вот, пока ты поживешь здесь, – сообщил мальчику один, лысоватый, в блестящих очках.

– Здесь? – Мальчик оглядел койки под черно-синими одеялами, тесные проемы окон в толще старинных стен. Лицо его дернулось испуганно и брезгливо – наверно, от неистребимого интернатского запаха.

Ребята тесной группой стояли поодаль, в углу спальни. Мальчик скользнул по ним глазами так же, как по койкам и стенам.

– Почему – здесь?!

Он был некрасив. Очень большой рот и треугольный маленький подбородок, твердые скулы, сильно вздернутый нос. Лишь волосы хороши – светлые, почти белые, и, видимо, жесткие, они были подстрижены ровным шаром. Как густой громадный одуванчик. И только на темени из ровной стрижки торчал непослушный, увернувшийся от ножниц клочок. Но лицо – без привычной и ласкающей глаз детской округлости. Ничего общего с теми славными мордашками, которые Корнелий на работе привык впечатывать в рекламные проспекты для счастливых семейств…

И все же ярлык «безынды» никак не клеился к новичку. Мальчишка был явно из хорошей семьи. Из такой, где истинная воспитанность и твердое ощущение своего «я» – наследие нескольких поколений. Порода видна всегда, инфанта узнаю’т, несмотря на лохмотья (как в фильме «Шпага принца Филиппа»). А этот был отнюдь не в лохмотьях. В шелковистой рубашке стального цвета со всякими клапанами и пряжками, в модных светлых брючках длиною чуть ниже колен, в длинных серых носках с вытканными по бокам серебристыми крылышками, в лаковых сандалетках. На плече он держал расшитую курточку – «гусарку».

Эта «гусарка» взметнулась, когда мальчик обернулся к своему очкастому спутнику:

– Почему – здесь?! Разве это клиника?

– Это школа, – мягко сказал очкастый. – Закрытая спецшкола для обследуемых детей. В клинике сейчас не все готово к твоему приезду, и…

– Вы говорили, что отвезете меня к профессору Горскому! Вы солгали!

– Я не солгал, голубчик. Просто изменились обстоятельства. Некоторое время тебе следует побыть в этой школе. А для того, чтобы… Эй! Что такое!

Мальчик метнулся к двери, и уже через две секунды Корнелий увидел в окно, как он, бросив курточку, мчится к проходной будке у высокой побеленной стены.

Очкастый и его товарищ сшиблись в дверях, потом друг за другом резво выскочили во двор. Корнелий – следом.

Постовой улан уже нес мальчишку от проходной. Тот молча и яростно рвался из уланских лап. Но в двух шагах от чиновников перестал биться. Наверно, чтобы не унижаться.

– Вы уж глядите за ним покрепче, господа хорошие, – сумрачно сказал улан. – А то он мне головой под дых…

– Ты ведешь себя крайне неразумно, – сказал очкастый. – Куда ты собрался бежать?

– Домой!

– Это нельзя. Я же объяснил.

– Разве я арестант?

– Нет, но так сложились обстоятельства.

– Я понял, это тюрьма! – Новичок яростно оглянулся. Словно искал щель в грязно-белых стенах. – Почему? Что я вам сделал?! Какое вы имеете право?! Я хочу домой!!!

– Я же объяснял…

– Вы все врете! Вы бесчестный человек! Вас самого надо в тюрьму! Вы…

Он стоял прямо, со сжатыми кулаками, со вскинутым на очкастого чиновника лицом. Слезы не бежали, а брызгами летели из блестящих гневной зеленью глаз.

Второй чиновник – с розовой шеей и ровным пробором на гладкой круглой голове – сказал со злым пришепетыванием Корнелию:

– Вы, кажется, воспитатель? Успокойте же мальчика…

Корнелий не успел сказать: «Как успокоить, черт возьми?» Неслышно и быстро подошел Антон. Взял новичка за локоть.

– Послушай. Слезами здесь не поможешь. Надо сперва успокоиться, передохнуть, а потом…

– Отстань! – Мальчик вырвал руку.

Антон сказал терпеливо:

– Это зря. Мы хотим тебе помочь.

Но он, видимо, не был уверен, когда говорил «мы». Мальчишки и девчонки, стоявшие у крыльца, прижимались друг к другу плечами и смотрели насупленно. Корнелий понимал, что в новом мальчике они чувствуют чужака.

За эти дни Корнелий научился кое в чем понимать их. Наверное, помог случай со шприцем. Ребята увидели, что Корнелий не обычный штатный воспитатель. Не надзиратель… Нельзя сказать, что между ним и детьми возникло особое доверие или какая-то привязанность. Но, по крайней мере, они его не боялись. Или почти не боялись. И жили с новым воспитателем по молчаливому уговору: не мешать друг другу. Корнелий имел возможность часами сидеть в своей стеклянной каморке, лениво перебирая воспоминания, и, без особой уже тревоги, притупленно размышлять о смысле бытия и о будущем (сколько его еще осталось?). Ребятам для радостной жизни вполне хватало тех послаблений в режиме, которые допустил Корнелий. Лишнего они себе не позволяли.

Это была довольно дружная и спокойная ребячья компания. Судя по всему, они жили вместе уже долго, привыкли и привязались друг к другу. Антон был признанный командир, даже диктатор, но без всяких намеков на жестокость или на удовольствие от собственной власти. На нем лежала нелегкая роль посредника между ребятами и школьным (точнее, тюремным) начальством. Неглупый был парнишка и, видимо, с годами крепко понял, что послушание – это единственный способ защиты для безындексных пацанов. Куда деваться-то?

И спокойствие у ребят было, конечно, не от природных характеров, а от въевшегося в душу сознания: мы незаконные, лучше не спорить…

Но, разумеется, не были они одинаковыми. И Корнелий догадывался, что внутренняя жизнь этой маленькой общины сложнее и беспокойнее, чем видится ему со стороны. Их глубинный мир оставался для него скрытым. Лишь непонятное заклинание – «Гуси-гуси, га-га-га…» – то в игре, то в молитве пробивалось иногда, словно ключик из глубины. Да ненароком замеченные сценки порой говорили: не все здесь мирно и монотонно.

Иногда замечал Корнелий тревожные перешептывания и боязливые взгляды девочек. Один раз услышал, как Антон вполголоса, но жестко отчитывал курчавого Илью: «Еще раз увижу – не обрадуешься. Я Корнелию не скажу, мы сами… Но запомнишь…» Илья – с головой ниже плеч, с красной шеей и свекольными ушами – неловко топтался и теребил подол своей мятой бумазейной курточки…

Корнелий не стал допытываться, в чем вина мальчишки. Не все ли равно? Ни у ребят, ни у воспитателя-арестанта впереди не было ничего. Немудрено, что понимание этой истины глушило интерес. Странно было другое: несмотря на всю свою апатию и тупую унылость, Корнелий иногда все же замечал в себе проблески любопытства к ребячьей жизни.

Может быть, любопытство – один из признаков надежды? А надежда, как известно, не исчезает, пока человек дышит…

Так или иначе, но общее настроение ребят Корнелий чувствовал. Ясно было, что новичок для них – чужой на сто процентов. Они отторгали его, как один биологический вид отторгает другой. Не по злости, а просто в силу природной несовместимости. Даже Антон отошел, словно говоря: «А что я могу поделать?»

– Ты должен слушаться. Ты же разумный человек, Цезарь, – сказал очкастый.

«Ого, имечко… – мелькнуло у Корнелия. – В самом деле аристократ».

У мальчишки и выговор-то был особый: словно под языком перекатывался стеклянный шарик, небрежно и чуть заметно перепутывая звуки «р» и «л»:

– Это несправедливо! Почему я должен? Вы меня просто украли! Даже родители не знают, где я! Они думают, что меня увезли в клинику Горского!

– Ты не прав. Родители извещены. А сюда тебя направили по указанию муниципалитета.

– Неправда! Я хочу видеть папу и маму!

– Папа сейчас в длинном рейсе, а мама… в санатории на Побережье.

– Какие нелепости вы говорите! – стеклянно сказал Цезарь. – Неужели папа и мама уедут, не повидавшись со мной! Вы просто… неумный человек! Я все равно уйду отсюда!

• Предыдущая
• 21/49
• Следующая