Гуси-гуси, га-га-га... - Крапивин Владислав Петрович - Страница 18
- Предыдущая
- 18/49
- Следующая
По крайней мере, так было в первый вечер.
Скоро ребята – семеро мальчишек и шесть девчонок – послушно улеглись, Тышка убежала в свою постель, Антон выключил свет (остались лишь зеленоватые ночники). Корнелий лег в каморке, встроенной, как ящик, в перегородку, которая разделяла девчоночью и мальчишечью спальни. Боковые стены каморки от середины до верха были стеклянные и смотрели в оба помещения. Чтобы воспитатель неусыпно мог наблюдать за порядком.
Корнелий наблюдать не стал. Лег на широкой, довольно комфортабельной постели, прикрыл глаза. Навалилась тишина, из нее постепенно выступили звуки: дыхание, скрип кроватных сеток, жужжание лампочки-ночника. Кто-то всхлипнул. Кто-то пробормотал: «Гуси-гуси…» Все слышно через тонкие стеклянные переборки – как спят под тюремной крышей тринадцать «безынд», какие сны видят. Живые ведь. И каждый хочет не просто жить, а получше, посчастливее.
А какое их может ждать счастье, когда они отмечены проклятьем с рождения? А почему отмечены? Разве есть на них вина?
И первая мысль – даже не мысль, а ощущение – скользнула по краю сознания Корнелия: «Почему ты считаешь, что именно твоя жизнь – самая главная? Вон их сколько, неприкаянных, так по-свински обманутых судьбой…»
Скользнуло это и растаяло. Уснул Корнелий. И приснилось, что он мальчишка, живет в летнем лагере, скучает по дому и тихо всхлипывает в подушку. А потом, когда тоска делается выше сил, он выбирается из дачной палаты в дремучий черный сад, почти на ощупь находит в мокрой чаще бетонный край заброшенного колодца и с тайной надеждой смотрит в глубину. И там тихо полощется желтое светящееся окошко. И становится легче…
Проснулся он тогда рано. Привычно, закостенело сидел глубоко внутри страх за себя. И понимание непрочности, нелепости своего положения. Жизнь на ниточке. Да и что за жизнь-то?
Но в то же время появился уже и какой-то интерес. Прежде всего по-настоящему хотелось есть, впервые за эти дни. А еще – хотелось не просто существовать, но и что-то делать. Странно…
На торцовой стене каморки висело зеркало. И Корнелий первый раз за трое суток (а казалось – три года прошло) глянул на себя. С опаской, как глядят на мертвеца… И поразился!
Он был худым. Исчезла добропорядочная округлость щек, выступили скулы. Из глубины, из впадин, смотрели незнакомые рыже-коричневые глаза. Подбородок затвердел. В щетине на нем заметно проклевывались седые волоски. Пижамная куртка была расстегнута, среди темных кудряшек на груди и упругом животике тоже светились белые колечки. Хотя насчет животика – это зря, по привычке. Его уже не было. Мышцы поджались. А на груди проступили ребра.
«Эк ведь подтянуло тебя», – с капелькой иронии, но и с сочувствием сказал себе Корнелий. И лишь тогда пригляделся к прическе. Точнее, к разлохмаченным после сна волосам. Шевелюра была не густая, с залысинами, но до сей поры – без намека на седину. А сейчас и в ней поблескивали седые пряди.
«Немудрено», – хмуро подумал Корнелий. Но без досады. В глубине души опять шевельнулась надежда.
Сквозь стекла боковых стен Корнелий глянул на спящих ребят. За окнами было уже светло, ночники побледнели. Ребята в этом смешанном свете казались зеленовато-бледными и похожими. Они и спали похоже: на спине или на правом боку, с руками в полосатых пижамных рукавах поверх черно-синих клетчатых одеял. Только один мальчишка на крайней койке – светленький, курчавый – лежал, съежившись и натянув одеяло до подбородка.
Корнелий задержал на курчавой голове взгляд. Мальчик вдруг напрягся, вздрогнул. Выпрямился, лег на спину, выкинул руки на одеяло. Распахнув синие перепуганные глаза, глянул сквозь стекло на Корнелия. Зажмурился. И замер так. Словно даже дышать перестал. Чего это он?
Корнелий неловко отвел глаза, сел на тахту. Потрогал подбородок, усмехнулся, вспомнив седину. Усмехнулсявообще – той неестественной ситуации, в которой сейчас пребывал. Потянулся за бритвой.
Через полчаса забарабанили нехитрую бодрую мелодию музыкальные кулачки. Подъем! Корнелий стоял посреди каморки и видел, как вскакивают ребята, встряхивают простыни и одеяла, умело заправляют постели. Был в их движениях автоматизм солдатиков. И опять вспомнился штатт-капрал Дуго Лобман: «Двигаемся, двигаемся, господа интеллигенты! Ни жена, ни теща помогать вам здесь не будут!..»
Впрочем, здесь штатт-капрала не было… Или был? А, так ведь это он, Корнелий Глас, теперь командир в здешней казарме!
Мальчики и девочки уже стояли навытяжку – каждый у спинки своей кровати. Пижамы на них были разномастные, но одинаково полинялые и, видимо, одного размера: на маленьких они висели мешками, на старших выглядели тесными и короткими… Разглядывая ребят, Корнелий спохватился: а ведь они от него чего-то ждут!
– Господин воспитатель, у нас все готово! – Это Антон. Говорил он громко, но на Корнелия не смотрел, смотрел в пол. Голос его казался ненатурально звонким. Наверно, потому, что из-за стекла.
Корнелий шагнул в спальню мальчиков.
– Ну… и что я должен делать?
Антон глянул быстро, удивленно и опять уперся глазами в половицы.
– Проверить, как заправлены постели, господин воспитатель.
Кровати были застелены образцово, Корнелий так не сумел бы. И лишь у коротко стриженного мальчишки с болячкой на ухе одеяло было накинуто небрежно, поверх подушки. И стоял он съеженно, теребя край пижамной курточки. Корнелий машинально шагнул к нему. Однако на пути оказался другой – тот беленький и курчавый, с крайней койки. Он быстро и печально глянул Корнелию в зрачки. «Откуда он такой, кто родители? Что за гены в этом безындексном существе?» – машинально подумал Корнелий. Тонкое, с аквамариновыми глазищами лицо было как у мальчиков на старинных фресках Перужского собора…
Мальчик медленно опустил голову и протянул вперед руки – ладонями вверх.
– Ты что? – растерялся Корнелий.
– Десять горячих, господин воспитатель, – полушепотом сказал мальчик. – За то, что во время сна держал руки под одеялом.
Корнелий озадаченно посмотрел на Антона. Тот, глядя в сторону, механически шагнул, протянул широкую лаковую линейку (откуда она появилась?). Корнелий взял ее – тяжелую и странно липкую. Опять взглянул на провинившегося – на его темя и затылок в крупных кольцах волос.
– Тебя как зовут?
– Илья, господин воспитатель, – проговорил он с полувыдохом. Розоватые ладони с очень тонкими пальцами вздрогнули.
Странное чувство испытал Корнелий. Недоумение, что он – приговоренный к смерти арестант – может кого-то наказать или помиловать. И… по правде говоря, какое-то удовольствие от этой мысли. И – тут же! – брезгливую неловкость: вспомнился Пальчик – он тоже любил казнить или миловать послушных одноклассников. И холодновато-любопытный вопрос к себе: ты что, в самом деле сумел бы ударить линейкой вот по этим дрожащим ладошкам, по тонкому запястью с голубой жилкой, по этим почти прозрачным пальцам?
«Какой скрипач, наверно, мог бы получиться из мальчишки…»
– Илья… А почему нельзя спать с руками под одеялом?
– Не знаю, господин воспитатель. Запрещено.
Корнелия тряхнуло – как током. От внезапной злости. Не на мальчишку злость, а на все вокруг. На бессмысленность. На себя – часть этой бессмысленности.
– А если бы ты спал, укрывшись с головой? По голове бить?
Линейку он швырнул через плечо, назад. И повернулся к Антону – самому старшему. Чтобы спросить: здесь всегда такие порядки? А тот, видать, сразу уловил момент. Смотрел с надеждой.
– Господин воспитатель! А можно Гурика тоже не наказывать?
– Что?!
Прозвучало это резко, почти яростно, и Антон отнес воспитательский гнев на свой счет. Потускнел, свел плечи. Но сказал с обреченно-упрямой ноткой:
– Он же не виноват…
– Кто?
– Гурик… – И посмотрел на того, у незаправленной постели.
– А что он сделал?
– Ну, он… в постель. У него бывает… Не нарочно же он, господин воспитатель, а так получается.
- Предыдущая
- 18/49
- Следующая
