Трепет намерения - Берджесс Энтони - Страница 8

• Предыдущая
• 8/55
• Следующая

Я взглянул на Бригитту: может быть, она подтвердит слова мужа улыбкой, кивком или словом? Нет, Бригитта сидела с каменным лицом. Я сказал:

— Danke schon, gradige Frau. Ich habe sehr gut gegessen[32],—и зачем-то по-идиотски добавил:—Alles, alIеs uber Deutschland[33].—На ее глаза навернулись гневные слезы. Я вышел, не дожидаясь, пока меня выставят. Трясясь в автобусе, я представлял себе, как под белой хлопчатобумажной блузкой Бригитты мерно вздымается огромная, будто у Urmutter[34], грудь. Вот Роупер расстегивает пуговицу, и я слышу катехизический диалог: «Кто был виновен?»—«Англия… Англия…» (Дыхание учащается.) То же самое, но быстрее, еще раз, еще—до тех пор, пока Бригитте не надоедает катехизис. Я представляю себя на месте Роупера. Конечно, сжимая эту восхитительно-упругую, громадную тевтонскую грудь, я тоже, тяжело дыша, начинаю поносить Англию, готов обвинить собственную мать в развязывании войны и перед тем, как войти, приговариваю, что через газовые камеры прошло слишком мало евреев. Но вот все стихает, и я беру свои слова назад — совсем не в посткоитальной апатии: я начинаю ее обвинять, кричу, что она развратная сука. Желанная сука. И все начинается снова.

Сэр, для Роупера это оказалось одним из главных событий в жизни. Я говорю о его посещении лагеря смерти, где он впервые увидел подлинное зло — не сладострастно обсосанное зло из воскресной газетенки, а зло воняющее и осязаемое. Храня верность научному рационализму, он отбросил единственную систему, способную объяснить увиденное,—я говорю о католичестве; оказавшись перед иррациональной пустотой, он погрузился (буквально!) в первую попавшуюся логически не противоречащую систему обвинении. Было еще одно письмо, о котором я пока не упоминал,—ответ на мое, где я советовал Роуперу приударить за немецкими женщинами.

Роупер писал: «Я пробовал то, о чем ты пишешь. Странным образом это напоминало мне, как мы когда-то ходили на исповедь (верующий скажет, что я богохульствую). Я встретил ее в пивнушке. Она пришла туда с каким-то немцем. Я был слегка пьян и поэтому вел себя развязнее, чем обычно. Спутник, по-видимому, был ее братом. Я несколько раз угостил ее пивом и подарил три пачки сигарет. Короче, не успел я понять, что происходит, как мы уже валялись на каком-то газоне. Был чудесный вечер, она то и дело повторяла: „Mondschein“[35]. Идеальная обстановка для того, что зовется «ЛЮБОВЬЮ». Но когда при свете луны показалось ее обнаженное тело, мне вдруг вспомнились другие тела—голых лагерных полутрупов. Да, выглядели они иначе! Я яростно набросился на нее, и, пока мы занимались любовью, ненависть к ней доходила почти до крика. Но ей, похоже, это нравилось. Она кричала: «Wieder, wieder, wieder!»[36]. Мне казалось, что я причиняю ей зло, что я насилую, нет, хуже—развращаю; она же наслаждалась тем, что было, как я думал, ненавистью, а оказалось наслаждением и для меня самого. Я себе противен, я готов убить себя, я сгораю от стыда».

За день до того, как пришло это письмо, я получил от Роупера телеграмму: УНИЧТОЖЬ ПИСЬМО НЕ ЧИТАЯ, ПОЖАЛУЙСТА, ВСЕ ОБЪЯСНЮ. Но никаких объяснений не последовало. Вместо этого он пытался искупить грех перед женщиной, которая тогда под луной кричала «Wieder!». Скорее даже перед девушкой, а не женщиной. Ведь Бригитта была еще совсем юной.

До следующей нашей встречи с Роупером прошло достаточно много времени—достаточно, чтобы забыть копченую семгу, ветчинный гробик дядюшки Отто и неприветливость его племянницы. Роупер, перевыполнив предсказанное женой, получил настоящую докторскую степень, а не ту, что была у подохшего сукина сына и недоучки Геббельса. Роупер мне позвонил и по время разговора так жарко дышал в трубку, словно перед ним была одна из эрогенных зон Бригитты. Он сказал, что есть срочное дело. Нужна моя помощь, совет. Я догадывался, в чем дело: «Wieder, wiedеr, wieder». Вот тебе и Мondschein! Я предложил встретиться на следующий вечер в небольшом немецком ресторанчике в Сохо—раз уж он так любит все немецкое. Там доктор Роупер—восходящая звезда среди британских разработчиков дешевого ракетного топлива—совершенно захмелел от игристого рейнвейна и, скуля, стал изливать мне душу. Жена ему изменяет, но он ее тем не менее любит, он дал eй все, на что любая порядочная женщина…

— Скажи толком, что стряслось.

В моем пьяном голосе сквозили нотки удовлетворения. Я это чувствовал, но ничего не мог с собой поделать.

— Я застал его у нас дома, когда пришел однажды вечером, красномордая громила немецкая, без пальто, в расстегнутой рубашке, вся грудь в белесых волосах, расселся с ногами на диване и пьет пиво из банки, я зашёл, а он, смотрю, и в ус не дует, ухмыльнулся только. И она ухмыльнулась.

— В ус не дует… Надо было его вздуть хорошенько и вышвырнуть вон.

— Он профессиональный борец.

— Тогда другое дело.—Я представил себе, как Роупер висит на канатах, оплетенный, как в детской игре «в веревочку», похожий на замотанное распятие.—Откуда он взялся?

— Нам пришлось купить дом в довольно мерзком районе, ведь в Лондоне сейчас в приличном месте жилья не найдешь, однако…

— Вы уже давно в Лондоне?

— Конечно.—Он посмотрел на меня так, словно о его переезде в Лондон трубили все газеты.—Словом, были сложности, но Университет мне помог. Уж очень нам надоело жить в квартире; Бригитте хотелось, чтобы дома она, как настоящая Englische Dame[37], поднималась и спускалась по лестнице.

— При чем тут борец?

— Однажды мы зашли в Ислингтоне в пивную и увидели эту сивую гориллу, которая изъяснялась на английском с сильным немецким акцентом. Бригитта сразу заговорила с ним о Heimweh, так у них называется ностальгия. Бедняжка истосковалась по Германии, по немецкому языку, а он к тому же, как выяснилось, родился в тридцати километрах or Эльмсхорна. Так вот мы и встретились. У него тут какой-то контракт на выступления. Жаловался, что ему здесь очень одиноко. На вид —настоящий громила.

— Что ж ты хочешь—борец…

— Видел бы ты его мерзкую рожу! Тем не менее, мы отправились к нам ужинать.—Роупер, очевидно, полагал, что людей непривлекательных никуда приглашать не следует.—И ужасно, ну просто непроходимо туп, а на морде—сияющая улыбка.

— Немудрено, после такого-то ужина!

— Нет, у него все время рот до ушей.—Кажется, сарказм и ирония доходили теперь до Роупера не лучше, чем до его жены.—И жрет как лошадь. Бригитта не успевала подкладывать ему хлеб.

— Словом, Бригитте он приглянулся. Роупера затрясло.

— Приглянулся! Хорошо сказано! Однажды я пришел с работы поздно вечером, усталый и—сказать себе, что я увидел?

— Скажи.

— Увидел их в постели,—почти выкрикнул Роупер. Руки у него нервно задергались, он схватил рюмку и опрокинул в себя тряско-искристый рейнвейн. Тяжело вздохнул и громко—привлекая внимание соседей—повторил:

— Да, да, в постели. Все его вонючие мускулы так и ходили—с наслаждением ходили, — а она под ним орала: «Schnell, schnell, schnell!»[38].

Одинокий немец-официант бросился, было на зов Роупера, но я остановил его жестом и, взглянув на Роупера, протянул:

— Вот тебе на…

— Вот именно на… Даже этот ублюдок понимал, что участвует в чем-то мерзком и против обыкновения не ухмылялся. Схватив одежду, он полуголый выскочил из квартиры. Казалось, он ждал, чтоб я его хорошенько треснул.

— Вот и надо было,—посоветовал я (надо сказать, не слишком обдуманно).—Что ж, значит, отмучился… Я, кстати, с самого начала был уверен, что из вашего брака ничего не получится.

• Предыдущая
• 8/55
• Следующая