Самый скандальный развод - Богданова Анна Владимировна - Страница 30
- Предыдущая
- 30/56
- Следующая
– Ничего, – попыталась подбодрить я его, – разлука только укрепляет чувства.
– Ты правда так думаешь?
– Конечно.
– Маш! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю! Что тебе привезти из Швейцарии?
– А что оттуда можно привезти? – растерялась я и тут же нашлась. – О, привези шоколад!
– Шоколад?! – удивился он. – Ты у меня самая замечательная!
– Власик, иди кофе пить!
Пока пили кофе, мама все больше и больше впадала в транс – она на глазах теряла самоконтроль и в конце концов заревела белугой. Из бессвязной речи ее я поняла, что она никуда не хочет ехать и боится оставлять меня тут одну.
Наконец, прицепив «жигуленок» с помощью троса к иномарке Власа, мамаша, нервно посмеиваясь, села в подарок мужа-изменщика, открыла окошко и, вытянув шею, принялась расцеловывать мое лицо, приговаривая: «Я каждый день тебе буду писать! Кровинушка ты моя единственная!» Влас буквально вырвал меня из маминых объятий и, подарив мне долгий поцелуй, сел в машину, и они отправились в Москву.
Так прошла еще одна наша совместная с Власом ночь медового месяца.
После отъезда мамы и Власа из Буреломов дни для меня слепились в один огромный нескончаемый клубок времени – я совершенно потерялась в нем.
Слоняясь по огороду, я думала: «Все разъехались: мамаша – в Германию, Влас – в Швейцарию... Даже Кронский! И тот укатил в Тибет! Одна я сижу тут в глуши и схожу с ума».
Как только я почувствовала, что мне жаль себя до слез, кинулась на второй этаж, включила компьютер и, открыв новый файл, решительно забарабанила по клавиатуре:
«План пасторального романа „Птичница и пастух“.
Когда это было написано, решительность куда-то исчезла, и вскоре замелькала заставка: «Работай, бестолочь!» Надо сказать, что мелькала она довольно долго, потому что «бестолочь» ничего путного придумать не могла.
В конце концов я плюнула на план и решила сразу приступить к написанию романа, подумав, что иногда нужно менять методы работы:
«Там, где произошла нижеописанная история любви, люди не сокрушались, что живут не в небоскребах мегаполиса, а в деревянных, добротных избах с русскими печами и удобствами на улице. Они гордились своим селом Ветроломы, гордились птицефермой, коровником, лесопилкой, доской почета с фотографиями, что располагалась на самом высоком месте в селе – на пригорке и имела название „Люди, которыми мы гордимся“.
На ней красовались механизатор Слава Шпунькин, доярка Нонна Попова, а главное, птичница Ляля и пастух Афанасий, о коих и пойдет речь.
Однако в селе существовала и другая доска – она называлась: «Те, кто позорит наше село», которая находилась в низине недалеко от реки, у моста. На ней висели фотографии пьянчужки и лентяя Кислякова, пропащего алкоголика и дебошира Нилки Колчина, женщины легкого поведения Шуры Уваровой...» – Я писала не останавливаясь до рассвета и дошла до того момента, как справный парень Афанасий обратил внимание на пригожую девицу Лялю. Глаза слипались, и я решила лечь спать, оставив своих героев, «когда взгляды их встретились».
Проснувшись, я не поняла, сколько времени, потому что все часы, что были в доме, разом встали. Но в том, что был день, я не сомневалась, ведь за окном уже ярко светило солнце. Выпив крепкого кофе, я снова засела за роман о птичнице и пастухе. Мне хотелось как можно быстрее написать его, чтобы порадовать Любочку и вывести ее из глубокого депрессивного состояния по поводу того, что никто ничего делать не хочет и что у всех ведущих авторов, которых она курировала, были серьезные проблемы – как-то: творческий кризис, запой или поездка к тибетским монахам для полного и окончательного исцеления от импотенции и страсти к сексу в общественных местах.
Время от времени я по надобности выходила в огород, на глаза местному населению старалась не показываться (от греха подальше), прячась за гаражом и мастерской, пригибаясь, я бежала стремглав до бани по временной деревянной дорожке. Но уже через день заметила, что за мной никто не охотится и вообще деревня будто вымерла. Только изредка слышались то там то сям нечленораздельные вопли. Тут я все поняла – буреломцы еще несколько дней не вспомнят о моем пребывании здесь. Они слишком заняты, им не до этого – народ пропивает деньги Власа, подброшенные им в ночное небо с яркой Полярной звездой и Большой Медведицей в состоянии крайней нервозности и психоза.
Однажды утром в калитку кто-то постучал. Я с опаской отодвинула занавеску и увидела угловатого мужика с сизым носом, похожим на баклажан, – это был почтальон Тимофей. Только вот зачем так рваться в закрытую калитку, когда на ней висит ящик для корреспонденции?
– Доброе утро, – поприветствовала я Баклажана.
– Какое ж утро?! День уже! Я вот, – и он протянул мне конверт, – письмо принес.
– Спасибо, – поблагодарила я и собралась было улизнуть в дом, как услышала позади:
– Я это... Как же это... Вы это...
– Что? – переспросила я.
– Кофею не нальешь?
– Да, да, сейчас, – и я закрыла за собой дверь, свято помня слова мамы – никого не пускать на участок. Впрочем, теперь я и сама хорошо знала, что от местных отвязаться не так-то просто.
Через пять минут я вынесла ему кофе с булочкой, но на просьбу пустить его внутрь слишком суетливо прокричала:
– Простите, мне сейчас некогда, я очень спешу, чашку оставьте на почтовом ящике, – и спряталась в доме.
Я не сомневалась, что Баклажан, или Сизый, как звали его деревенские, чашкой кофе не ограничится, потом попросит сигаретку, потом сто грамм, затем сто рублей... И в конце концов еще приволочет ко мне половину деревни.
Я увидела, как Сизый допил кофе, поставил чашку на почтовый ящик, смачно плюнул сквозь зубы в знак негодования, сел на велосипед и уехал.
Письмо было от мамы:
«Здравствуй, моя кровинушка, единственная моя родственная душа! — писала родительница. – Завтра с утра отправляюсь, не знаю куда, но знаю для чего – ради святого дела! – спасти своих пушистиков от гнусных бюргеров, которые используют наших русских кошек для мерзопакостных целей!
Влас сегодня уехал в Швейцарию. Он просто золото – поставил мою «шестерку» к себе в салон! Боюсь только, как бы его архаровцы ненароком не продали ее вместо иномарки.
Но это не главное! Вчера разговаривала с нашей Бесконечностью. Она совсем свихнулась! Все-таки купила себе гроб. Дала Гузке кучу денег, а эта аферистка приволокла ей вместо небесно-голубого с рюшками какой-то ящик с распродажи (по уцененке), обтянутый красным ситчиком, из той самой марлевки, из которой шьют дешевое постельное белье. Да еще с рекламной надписью сбоку: «Похоронит вас „Гипнос“, если даже дышит нос!» («Гипнос» – это фирма по сколачиванию гробов.) Теперь старуха сидит и целыми днями завещание переписывает!
Целую в обе щеки. Твоя обманутая, несчастная мать».
Едва я дочитала письмо, как услышала, что кто-то отчаянно ломится в калитку. Через узкую щель занавесок я увидела деда Станового. Оклемался, стало быть. Помня, что мамаша отзывалась о нем как о единственно нормальном человеке в деревне, я решила узнать, зачем он пришел, и вышла на улицу.
– Тыртурку принесли? – брызгая слюной, спросил он.
– Что? – Я ровным счетом ничего не поняла из того, что сказал. Теперь, когда старик пребывал в трезвом состоянии, при всем желании невозможно с ходу разобрать, что он говорит, – мысль его снова опережала язык.
– Поч при.. толь.. я и он уэ... Тыртурку прис?
Я решила отталкиваться от единственного длинного слова во всей его речи. Что может означать «Тыртурку»? И тут меня осенило!
– «Литературную газету»?! – радостно воскликнула я, и Становой возбужденно затряс головой в знак согласия.
– Нет, почтальон принес мне только письмо, – Баян сердито махнул рукой и заковылял домой.
«Пожалуй, мама права в том, что он единственный нормальный человек в Буреломах. Даже не попросил ничего», – подумала я и отправилась писать о романтическом свидании пастуха и птичницы на фоне пшеничного поля и высоких стогов сена.
- Предыдущая
- 30/56
- Следующая
