Высший пилотаж киллера - Басов Николай Владленович - Страница 58

• Предыдущая
• 58/70
• Следующая

Немного отошел в кресле перед камином. Меня трясло, и кресло подо мной опять становилось мокрым от крови. Я спросил Аркадию, которая сидела близко-близко, всего лишь на расстоянии вытянутой руки, зачем она портит мной кресло, но она лишь дрогнула, словно я ее ущипнул за чувствительное какое-нибудь место, и похлопала своей тонкой рукой с прозрачными пальцами по моему окровавленному колену. Я задумался, почему она коснулась именно окровавленного колена, и нет ли тут скрытого эротического намека, и не потайная ли она садистка – и вырубился уже окончательно.

Пришел в себя, когда надо мной стоял доктор, а с другой сторона – Шеф. Рожа у него была вся мокрая, и он что-то делал с блестящей штучкой, которую у него то брал, то снова куда-то откладывал доктор.

Шеф потел, потому что помогал при операции. И операцию делали, по всей видимости, мне. Это было бы забавно, если бы я что-то понимал. А я понимал только, что Шеф очень переживает или боится, вот и потеет. Это было совсем неуместно, потому что я-то был холодным, как мышь, случайно забравшаяся в холодильник. Меня всего прямо трясло от холода. Ну и от боли немного.

Доктор все время что-то говорил. Нес какую-то околесицу про то, что он шьет меня тайком уже четвертый раз, что еще немного, и мне можно будет делать железные кости, как настоящему Терминатору, что меня вообще-то полагается сунуть в госпиталь…

Шеф мрачно цедил, что в госпиталь меня нельзя. Что половина агентуры была продана угле через госпитальных, и даже в Центральном сейчас полно первостатейных сволочей, с которыми никто пока не может разобраться.

Доктор был седенький, умный и циничный. Он был почти бездушный, так налечился нашего брата. Кажется, когда он меня штопал второй раз, он сказал, что может, вероятно, лечить уже простой иголкой и перочинным ножиком. И так тогда сказал, что я ему поверил.

После этого доктора, даже если бы он резал и перочинным ножиком, все заживало наилучшим образом. По крайней мере у меня. Есть такие доктора, они и делают все небрежно, словно лучины строгают, и ругаются, а после них все зарастает, словно и не было ничего. И есть другие, которые без света, без ассистентов, без инструментов и еще каких-то причиндалов даже не подойдут. А после них подняться не можешь и через месяц.

На этот раз, впрочем, все у дока было почти правильно – и инструменты, и свет и даже лигатура, как он мне похвастался, не капроновая, а настоящий немецкий кетгут, который, в отличие от обычного, совкового, не должен рваться. Он держал меня в сознании до такой степени, что я ему, когда он приступил к обработке выходного отверстия, даже сумел высказать:

– Доктор, – сказал я ему, и это был едва ли не самый большой подвиг в моей жизни, – по живому шьешь.

Своего голоса я не узнал. Но док совсем не к месту ответил:

– Смотри-ка, покойник заговорил. – Он хмыкнул так, что становилось ясно, настроение у него каким-то образом улучшилось. – Ну, ты, парень, все равно терпи. Я тебя не хочу новокаином накачивать…

Я снова отрубился. Очнулся после того, как часы Аркадии с боем вдруг пробили два ночи.

Камин пылал так, что у меня от его жара кожа ссохлась на ногах и щеках. Доктор сидел в кресле чуть поодаль. Кажется, он дремал. За ним, уже почти в тени, за краем каминных воротец, сидела в своем кресле Аркадия. Она не спала, она блестящими, как у белки, глазками следила за мной, и весь ее вид выражал размышление и внимание.

Подо мной больше не хлюпало, я чувствовал, что лежу на сухих, пахучих простынях и мне хорошо. Вот только запах мне не нравился. Для простыней я люблю только один запах – лаванды. А это был гвоздичный или что-то близкое к ромашке. Вот и мучился я.

От мучений даже заговорил:

– Док, почему бы меня не отнести в кровать?

Он проснулся сразу. Улыбнулся, хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

– Это мы тут послеоперационную реанимацию тебе организовали. Как ты себя чувствуешь?

– Здорово меня?

Он покачал головой.

– Нежный ты какой-то стал. С твоей раной ты должен был сам позвонить и даже не отпадать без чувств. А ты… Как барышня, честное слово.

– Может, я слишком долго ждал, пока наши подъедут?

– Где ждал?

– На месте… Не важно. Когда я поднимусь?

– Пару дней я бы не ходил, все-таки дырка была из девятимиллиметрового самопала, а не из шприца. Но ты сам все почувствуешь.

Когда меня перевели в мою спальню и док ушел, мне сквозь сон показалось, около кровати появилась Аркадия. Она по-прежнему ничего не говорила, и я чувствовал, что мается она ужасно. Вероятно, она чувствовала за что-то свою вину. Я решил непременно выяснить, за что именно, когда поднимусь. И буду эксплуатировать эту ее виноватость, пока она мне все не скажет.

Когда я открыл глаза, она снова смотрела на меня с легкой смесью собственнического превосходства и виноватого участия. Я и не подозревал, что ее собственный богатый опыт болезней и инвалидности проявит в ней такое зверское желание заботиться о ком-нибудь.

Казалось бы, она должна быть эгоистичной, визгливой и тупой, а она была полна сочувствия, молчала до сих пор нерушимо и была чуткой, как сверхдорогой радиотелескоп, который мог обнаружить иные цивилизации на планетах, вращающихся вокруг далеких звезд. Я был полон благодарности и тепла к этой полупарализованной женщине.

– Почему вы не спали? – спросил я ее.

Она хмыкнула, колокольчиком, который держала на специальной полочке кресла, вызвала Воеводину и попросила ее приготовить мне какой-нибудь бульон. Бульон скоро появился. Это было что-то очень аппетитное, не очень горячее и не очень жирное – все в самый раз.

Я выпил одну кружку, потом вторую, подумал было о третьей, но тут появился ароматный, как луговое сено, чай. Я выпил и чай. А потом вдруг обнаружил сбоку от себя сотовик. Это было очень предусмотрительно.

Я протянул к нему руку, взял. Он был чисто обтерт, но все-таки на пластмассе задней крышки, где она была чуть бугристой, как хорошая кожа, остались частички коричневого сухого вещества. Это была моя кровь.

– Анатолич принес его, когда вымыл машину.

Я хмыкнул:

– Анатолич знает, что принести, чтобы я чувствовал себя человеком.

– Вообще-то я была против, – сказала она чуть смущенно.

– Почему?

– При виде этой штуки хочется все бросить и бежать расследовать что-нибудь…

Я подумал.

– Вы хотите сказать – стрелять следующих бандитов?

Она вздохнула.

– Как я слышала, вчера вы застрелили двоих?

– Кто вам сказал?

– Борь-Борь переговаривался с доктором, когда вас зашивали.

– А он сказал, что они уложили одного из наших?

– Сказал. – Она опустила голову, потом подняла ее. – Я не виню вас. Я верю, что это было необходимо.

– Это были те самые мерзавцы, что стреляли в меня на даче, что вообще взорвали дачу. И которые пытались прорваться к нам по крышам. Помните, я как-то носился по всей округе со стрельбой и бодрыми воплями?

– Конечно, помню. Это, кстати, вы тоже раза три сказали, когда вас обрабатывали. Доктор вас поддерживал, считал – это лучше, чем ничего.

– Странно, мне показалось, я молчал. В отрубе, конечно.

– Нет, вы много говорили… любопытного.

Мы помолчали. Я посмотрел, как всегда бывает, в окно. Снег на подоконнике стал ниже, но холоднее и противнее на вид. Наверное, надвигался мороз.

– Это были они. Вот это я и говорил, а больше ничего.

– Значит, вы нашли всех?

– Нет, одного не нашел. Самого главного, того, кто у них варит котелком, как говорят в лагере, кто репу чешет.

– А его обязательно находить?

Я не понял ее. И что-то в этом непонимании было очень важное. Я спросил ее:

– Ну так ведь это вы все затеяли! Теперь вы хотите от всего отказаться?

– Нет, я ни от чего не хочу отказываться. Мне просто кажется… Что цена этого расследования слишком велика.

Странная какая-то у нее терминология, решил я. Это следовало потом как-нибудь уточнить. Это может довольно многое выяснить.

• Предыдущая
• 58/70
• Следующая