Высший пилотаж киллера - Басов Николай Владленович - Страница 52

• Предыдущая
• 52/70
• Следующая

Довольно скоро после этого разговора мне доставили материалы по Комарику. Когда из машины выволокли четырнадцатую папку, я не выдержал и попросил дать мне только первую и последнюю, а остальные свалить в прихожей. Это было довольно по-барски, но курьер, высокий, сильный парень, видимо, в обычных условиях за словом в карман не лазающий, посмотрел на меня и увидел что-то такое, что заставило его ничего не высказать мне, а сделать так, как я просил.

Это меня насторожило, и я думал об этом до того момента, пока не погрузился в изучение материалов Комарика или иначе – Запорожного Виктора Захаровича по его первой отсидке. За первой, как оказалось, сразу пошла вторая, потом покатилось… Авторитет, но в крутые не лез, сидел в камышах, впрочем, в зону входил всегда и без малейшего для себя труда. В обращении был известен мягкостью и кротостью. Кличек я насчитал пять, это обычно значило, что сокамерники – а среди них непременно попадались известные психологи, правда, без университетского образования, все больше практики – его не понимали. Пока не утвердилась именно эта – Комарик.

Якобы он получил ее по привычке обращаться к самым отпетым и крутым – эх, комарик ты мой. Когда его как-то следователь спросил, чем эти люди ему напоминают комаров, он ответил, что и надоедливы, и жалить пытаются, и прихлопываются, когда уже присосались к кровушке, так же легко, как комары. Следователь тоже ничего не понял, да и я, признаться, не мог разобраться, чего в этом было больше – своеобразного юмора или желания поиздеваться, не выпендриваясь, не нарываясь на встречную злобу.

Если последнего, то получилось наоборот, кличку получил он сам. В общем, характеризовался он как человек, может, не очень спокойный, но в лагере неопасный, в верха не карабкающийся.

Тут мне пришлось сходить за другими папками, потому что я тоже не все понимал в том, что читал. Дальше выяснилось вот что.

Всего сидел Комарик более двадцати лет, последний раз вышел на свободу уже давно. Это его и спасло, иначе загремел бы уже по-серьезному. В такой лагерь, в такую зону, что даже ему не сдюжить, кончили бы его там, не конвоиры, так голод и болезни. Или отвезли бы на рудники. Там, как сказывают, кормят икрой и даже работать заставляют чуть не по хотенью, но через полгода, много через год человек кончается. Уран-то по-прежнему нужен…

Сейчас Комарик в месте поселения отсутствовал, но в других местах не всплывал. Или ушел, как теперь говорят, в Черную Дыру – в Чечню, в Карабах или куда-то в том же духе. Или вообще подался за дальние горизонты. Но мне почему-то верилось в это с трудом.

Лет ему было сорок пять, приличный уже возраст. Но на фотографиях своих выглядел хорошо, ни седины, ни явных признаков старения. И разумеется, ни на кого из тех, кого я видел в последние пару недель, не был похож. В этом я был уверен, у меня была вытренированная, как принято говорить, фотографическая память на лица.

Никаких опознавательных знаков он практически не допустил. Даже татуировки сделал так, чтобы их можно было при желании легко удалить, а это с его-то стажем – вещь исключительная. Не считая того, что последние два раза он отбывал в черной зоне, а там отход от воровского закона кончается одним – завернут в одеяла и роняют на бетонный пол, пока внутренности не оторвутся. Или просто задушат полотенцем, да так, что и следа не будет. Но от этого не легче. Говорят, быть удушенным полотенцем – хуже чем «сицилийский лук».

«Сицилийский лук» придумали еще в средние века «люди чести»: глотку пропускают через петлю, а другой конец веревки привязывают к заломленным назад ногам. Тело человека напоминает лук, откуда и произошло название. Мышцы ног от усталости выпрямляются, и человек сам себя душит, иногда это длится часами, и очень болезненно. Я читал в одной статье Джованни Фальконе, когда он впервые увидел труп после этой казни, то не мог спать почти месяц, так на него подействовала гримаса боли, ужаса, муки, застывшая на лице умершего. Это что-то такое, что даже в Италии применяют только к своим, нарушившим «омерту».

Я читал, ходил из угла в угол, раздумывал, прикидывал, пытался представить себе этого Комарика до поздней ночи. Особенно меня удивляло, что Комарик почти всегда сидел только за мошенничество. Даже при проведении очень крупных по старым нормам операций, на миллионы прежних, брежневских рублей, он старался не убивать. И действительно, не убивал, скорее откупался или, в самом крайнем случае, пытался запугать.

А это было очень странно, потому что в моем деле с самого начала фигурировал труп – Веточки. С него-то все и началось.

И еще было удивительно вот что. Многие из его «шестерок» относились к нему с настоящим человеческим, а не блатным, в общем-то, основанным на страхе, доверием. Никто из серьезных воров не продал его ни разу. Лишь однажды удалось расколоть совсем уж сосунка, даже не вора, а скорее штымпа, почти фраера, которого Комарик, уже будучи опытным мошенником, случайно подпустил к себе слишком близко.

Пока в этом деле я совершенно потерялся. Я не знал, что мне думать об этом человеке, не знал, каким он мог быть, не знал, каким он вообще был. И это после изучения четырнадцати толстых дел!

В общем, единственное, что я понял, когда уже укладывался в кровать, мне достался очень талантливый, заматеревший противник. И на этот раз он не будет рассусоливать, как бывало прежде, теперь он готов убивать, потому что правила изменились, мы жили в другой России, и он не собирался попадать на рудники. Он все сделал для этого. И замаскировался так, что мне даже не приходило в голову, кто он, хотя я по-прежнему был уверен, что видел его, разговаривал с ним и даже, может быть, успел выдать что-то очень серьезное.

За завтраком следующего дня я все еще находился под впечатлением своего вчерашнего разговора с Аркадией и спросил ее, сколько может заработать талантливый мошенник в новых условиях.

– Вы имеете в виду, у нас?

Она аккуратно отрезала кусочек сыра и пальцами отправила его в рот. Я был убежден, что это правильно и ее манеры не испортили бы приема в Виндзорском дворце, но все-таки меня это позабавило. Это напоминало о временах, когда даже знать, формирующая этикет, ела руками.

– Да, при нынешних наших манерах.

Она посмотрела в окно. Там наливалась теплом зимнего антициклона январская Москва.

– Эту цифру невозможно определить даже теоретически. По мнению господина Сакса, например, Тюменские нефтяные разработки стоят не менее ста миллиардов долларов. Проданы они по остаточной стоимости за бумажки, не имеющие не то что ценности, но даже котировки. И в добавок ко всему, энергетические начальники требуют от правительства, то есть от нас с вами, бешеных капиталовложений, а не то грозят оставить нас без бензина, тепла, света. Каково?

Я немного смутился.

– Ну, я не имел в виду таких крупных воротил. Я справлялся о рыбке помельче, примерно того калибра, о котором мы с вами говорили вчера.

– Они связаны между собой, и об одних невозможно говорить без учета аппетитов и влияния других.

Я энергично почесал за ухом, старательно изображая стремление понять.

– Все верно, и все-таки, сколько может заработать фальшивый консультант, затесавшийся в Прилипалу?

Она пожала плечами и повернулась к огню. Теперь ее не интересовал ни сыр, ни даже чай.

– Какая разница. Когда масштабы экономического краха всех сколько-нибудь широких социальных групп будут подсчитаны и нам честно объявят цифру, мы опять будем не возмущаться бездарностью и подлостью правительств и президентов, а начнем гордиться, как гордимся самыми большими потерями во Второй мировой или самым большим в мире числом абортов.

Она была настроена на скепсис, а это меня сейчас совсем не устраивало. Я и сам мог излагать свои соображения примерно тем же печально-заунывным тоном. Меня интересовала конкретная возможность найти решение задачи, а не болезненное упоение нашими бедами.

• Предыдущая
• 52/70
• Следующая