Яд вожделения - Арсеньева Елена - Страница 8
- Предыдущая
- 8/77
- Следующая
– Ох ты, свят, свят, свят! – испуганно забормотала тогда Алена.
– Что, страшно? – безжизненно усмехнулась игуменья. – Вот и мне страшно было. Ты крестишься, а я от беды не открестилась! Наутро узнала, что в ту ночь зять убил до смерти жену свою, дочь мою Дунечку!
– Убил… – эхом отозвалась Алена. – Да чтоб ему вечно на том свете в смоле гореть горючей!
– Может, теперь и горит, – печально сказала мать Мария. – Сослали его в каторгу. Было это тридцать лет тому назад. Небось и душегуб Дунечкин помер уже.
– Мать честна! Тридцать лет назад! – с испугом проговорила Алена. – Да как же ты эти годы прожила, матушка?
– Горе свое молитвой смиряла. Не скрою: хотела руки на себя наложить, да был мне знак: явилась ко мне дочь-страдалица и сказала: «Несчастье свое ты можешь обратить на спасенье души!» Я не видела тогда другой двери, в которую стоило бы войти, кроме двери монастыря. Но, отправившись на служение господу, дала я некий обет… и вот сегодня узнала, что вышел срок сей обет исполнить.
– Как же ты это узнала?
– А сон видела. В точности тот же сон, что и перед смертью Дунюшки! Только из зыбки выполз не зять мой, а другой мужик, столь же злообразный, исполненный лютости. И поняла я: срок настал спасать чью-то душу.
Настал срок Аленина воскресения…
Но, только-только начав отогреваться в нежной, почти материнской любви, она вновь очутилась одна-одинешенька в мире, и вновь чувство, явившееся у нее после смерти отца: будто стоит она на высоком юру, обуреваемая со всех четырех сторон ледяными ветрами, – овладело ею и уже не покидало, как не покидали, терзали, мучили исчадия ее замужней жизни: теперь, после смерти матушки-игуменьи, их некому было отгонять от Алены!
Слезы потекли сильнее. Родной матери своей она не помнила: по словам отца, ту задрал медведь, когда Аленушке и пяти годочков не было. Сгинул вместе с матушкой и новорожденный младенчик, младший брат. В игуменье Марии она обрела вторую мать, но утратила ее, не успев даже поведать самую главную тайну своей жизни. В рассказах своих Алена все подбиралась к ней, все ходила вокруг да около, прежде пытаясь объяснить, отчего сошлись против нее все обстоятельства, все мало-малейшие случайности… но теперь уже поздно, остается только скорбеть, и надрывать душу, и сожалеть, что не целовала ежеминутно теплые руки матушки Марии, стократно благодаря ее за милосердие несказанное…
– Это с кем же ты спросилась-то? Или посвоевольничала?!
Резкий, громкий голос заставил Алену содрогнуться, и тело ее вмиг пошло ознобными пупырышками. В точности так бывало с нею прежде, стоило только увидеть мужнину сестру Ульяну Мефодьевну или хотя бы услышать ее медово-ядовитый голосок. Так бывает с ней и теперь, стоит только увидеть трапезницу сестру Еротиаду или хотя бы услышать резкий, будто внезапный и болезненный хлест по щеке, голос ее.
Алена наклонила голову, изо всех сил пряча под смирением и спокойствием лютый страх, постоянно снедавший ее в присутствии сестры Еротиады.
Боже праведный, великий, ну что ж она снова не так сделала?! Ко времени начала приготовления обеденной трапезы бочка полнехонька всклень, как всегда приказывала сестра Еротиада, а ежели Алена и расплескала вокруг немного, когда в сердцах отшвырнула бадейку, так ведь она подотрет лужу в единое мгновение ока!
Сестра Еротиада приблизилась к бочке и поглядела на темную, дышащую прохладою воду с таким ужасом и отвращением, как будто на дне бочки ей открылись бездны преисподние.
– Разве я уже велела тебе воду принести? Только после указу моего тебе следовало за бадью браться! А ты почему посмела своевольничать?
Алена подняла глаза, едва живая:
– Но как же? Вы, сестра, задерживались в кладовой, мне указа дать было некому. А ведь полдень скоро, нипочем не поспеть с обедом, кабы я ждала…
– Нет, нет! – покачала головой Еротиада. – Так в монастыре не живут! Ступай-ка ты эту воду вылей под гору и принеси другую. Да помни: в другой раз не самочинничай, ведь это дело вражье!
Алена слабо улыбнулась, не поверив своим ушам. Быть того не может, чтоб это говорилось всерьез! Ведь ей нипочем, хоть бегом бегай туда и обратно, не поспеть теперь в срок до трапезы! Двадцать раз – воду вылить всю, да двадцать – новой принести… Нет, немыслимо такое! Сейчас сестра Еротиада сурово кивнет и скажет: «Ну, так и быть…»
Сестра Еротиада сурово кивнула:
– Ну а коли из-за тебя запоздает нынче трапеза, у каждой сестры на коленях будешь молить прощения.
– За что? – выдохнула Алена, не постигая, зачем, почему Еротиада так поступает с ней.
Та вскинула подбородок:
– Тебе мало, за что прощения просить?! Небо принадлежит богу, а земля – дьяволу. Ты же из земли взята. Помни об этом, убийца! Спасена, да не прощена – вот про что помни!
Алена опустила глаза.
Спасена, да не прощена… Она никогда не забывала об этом. Только прощать ее было не за что. Не за что!
Она, конечно, не успела в срок наполнить бочку, и все вышло, как грозилась сестра Еротиада: пришлось Алене смиренно склоняться перед каждой сестрой, винясь, что обед запаздывает по ее, келейницы, своеволию и дьявольскому наущению. Сестры глядели хмуро, поджимали губы – в точности как Еротиада! В обители все упорнее ходили слухи, что именно она будет назначена на пост игуменьи, а потому, зная склочную, мстительную натуру трапезницы… уже сейчас с ней опасались портить отношения. Вот ежели слухи не подтвердятся, еще будет время поперечиться гневливой, надменной Еротиаде. А пока можно голову склонить – чай, шея не переломится!
Алена сбилась со счету хмурых взглядов и шипения сквозь зубы:
– Лиходейка!
– Беззазорница![29]
– Бессоромница!
Вот стервы! А как влажнились их глаза, когда матушка Мария показывала им едва живую, только что привезенную Алену, сведенное судорогами тело которой она собственноручно обмывала от земли и наставляла пламенно:
– Не мните ли вы, что нищие, юродивые, убогие все безумны? Нет, они подвижники! Вид безумных они приняли для того, чтобы возбудить против себя насмешки, поношения ради усовершенствования во смирении. Так и несчастная страдалица сия, которая убила – но убила из смирения, дабы унизиться перед господом.
– Нет… нет… – слабо шевелила губами Алена, но на нее никто не обращал внимания, только одна монахиня за спиной игуменьи досадливо дернула ручкой: молчи, мол, дура! Они все ненавидели ее, просто лицемерили перед матушкой. Еротиада относилась к ней с глухим презрением с первого мгновения… и вот теперь может статься так, что Алена всецело попадет к ней во власть.
Еротиада не сомневается, что никто, как она, не достоин нового назначения. Среди других монашек, служивших господу с большим или меньшим прилежанием, она выделялась своей истовостью. Монастырская жизнь была ее мечтою издетска, но сначала перечились родители, потом – муж. Он избивал ее, приковывал к стене цепью. Она убегала, ночевала зимой, в мороз, полуодетая, на церковной паперти – но оставалась непоколебимой в своем желании. Архиепископ разрешил ее брачные узы; Еротиада приняла схиму. Высокая, худая, с блестящими глазами, она наводила невольный страх на всех, кто с ней встречался, а уж норовом была… Такая игуменья – похлеще адовых мук!
Эти мысли не шли из Алениной головы весь день, и уже на закате, когда она наконец рухнула без сил на свой топчан в каморке близ трапезной, продолжали терзать ее.
Она всегда боялась монашества – тем страхом, который испытывает свет перед тенью, а всякая земная, исполненная жизни женщина – перед добровольным отречением от всех плотских радостей. Конечно, Алена их мало видела в мирской жизни, этих самых плотских радостей, но все-таки… все-таки!.. Ходили слухи, что иные мужья, желавшие избавиться от жен, призывали в дом «неведомого монаха», и тот за добрую мзду постригал неугодную в монастырь. Под этой угрозой Алена пребывала все свое недолгое, но бурное супружество и не знала, что хуже, что лучше: умереть от побоев или беспросветно клобуком накрыться.
29
Бесстыдница (старин.).
- Предыдущая
- 8/77
- Следующая
