Яд вожделения - Арсеньева Елена - Страница 47
- Предыдущая
- 47/77
- Следующая
4. Задумчивая ночь
Он шел и думал, что же это с ним творится.
Чай, не мальчик. И сказать, что ему внове брать незнакомую женщину за руку, – значит, самого себя на смех поднять. Брал, брал… да что за руку – за сердце брал сразу, с одной встречи, с одного взгляда! Откуда же это тревожное чувство, будто прохладная рука его самого взяла за сердце?
Остановился, глянул через плечо. Та, которую он вел за собой, тоже остановилась. Ее чуть пошатывало, глаза полузакрыты. Аржанов так и взвился: да она спит на ходу! Идет и спит – и не чует, что у него сердце замирает, когда безучастные тонкие пальчики чуть вздрагивают в его пальцах!
Аржанов знал женщин. Попадались такие умелицы, что одними дразнящими касаниями могли мужика заставить трепака перед ними плясать да через голову переворачиваться! Может быть, и она из таких?.. Ну что ж, он жаловал подобных умелиц и тешил плоть свою как хотел, но никогда, ни разу его душа не была побеждена женщиной. Был один раз… но нет, он не любил об этом думать и начинал ненавидеть себя, когда попадал во власть дурманящих сладких воспоминаний. То был плен, томительный плен… но это в прошлом и никогда не вернется опять! Сейчас все иначе. Особую остроту самым пылким отношениям придавало то, что Аржанов всегда знал: он свободен. Он может встать с этой постели и уйти в любую минуту – и никакие слезы, никакие ласки и мольбы не удержат его, даже если любовница будет влачиться за ним на коленях, цепляясь за полу одежды нагими руками и уверяя, что немедленно лишит себя жизни, ежели он не воротится. Ну что греха таить: порою он нарочно поступал жестоко, чтобы услышать эти мольбы, клятвы, увидеть слезы… он не верил женским слезам. Скрывая за небрежным любвеобилием раненую, тоскующую душу, он очень тонко чувствовал женскую натуру и не сомневался: женщина создана не для счастья, а для страдания, для слез, для сердечной боли, и без этого всего ей жизнь не в жизнь. Именно поэтому так редки семьи, где жена открыто или мысленно не прелюбодействует на стороне. Муж-то уверен, что окружил свою лапушку всеми мыслимыми и немыслимыми заботами, он хоть в кулак зажмет свое мужское достоинство, а не тронет женушку, если ей вдруг неможется или если у нее чуть ли не еженедельно вдруг пошли месячные дни… А его белая лебедушка в это время точит слезы о том сильном, небрежном, который властен над ней, и хоть расточает изысканные комплименты во время танца, хоть изображает галантного кавалера, оба они знают: по его воле она даже посреди бальной залы задерет юбки и будет с восторгом целовать небрежно, а то и грубо тискающую ее руку.
«Бабу хлебом не корми, только дай ей поплакать и почувствовать себя несчастной!» – был убежден Аржанов, и жизнь подтверждала его мнение. Может быть, иные женщины где-то существовали, но они ему просто-напросто не попадались. И, заставляя женщин страдать, он был убежден, что потакает их самым тайным, заветным желаниям, – а оттого уходил не задумываясь, стоило лишь почуять, что кто-то начал считать его своей собственностью.
Так отчего же он сейчас идет неведомо куда, сжимая вялую ладонь распутной, сонной незнакомки? Или в этом равнодушии кроется для него особая притягательная сила? Женщины всегда цеплялись за него, а эта… эта… Или Федька все же наврал, и ее до того уделали бравые драгуны, что сейчас о мужике и думать тошно?
Такая тяжесть вдруг налегла на сердце, что Аржанов с ненавистью отдернул руку и, не взглянув более на незнакомку, ломанул через рощу, не разбирая дороги.
Какого черта?! Пусть идет сама, куда ей надобно. Себе-то можно не лгать: он все равно не потащит ее на расправу в полицию, хоть и взята была девка, что называется, на месте преступления. Так зачем она ему, зачем лишняя докука и непонятное томление?
Он выбрался из кустов к малой речушке с пологим бережком, огляделся.
Куда это его занесло? Какие-то овраги… Темнота, ночь, ишь ты, будто темно-синий бархат! А что за речушка? Так себе, канавка, но пахнет свежестью, в темноте кажется глубокой-преглубокой и катится меж травы так медленно, что чудится вовсе неподвижной. На черной глади слабо колыхалась искорка. Аржанов поднял голову: это звезда проглянула меж влажных облачных преград, нашла-таки дорожку. А она… она найдет ли дорогу домой? Эх ты, тьма какая, заросли… да ведь это Калинин овраг за Темкинской улицей, так вот куда ноги занесли! Нехорошее, говорят, место. Ходят слухи, будто здесь нашли себе приют ночные разбойники. Славной добычей им будет задумавшийся государев сыскарь! Впрочем, Аржанов никому еще не был легкой добычей. Как-нибудь отобьется, не баба, чай!
Не баба… Он стиснул кулаки. Какая бы ни была эта… она… нельзя ее бросать в таком опасном месте! А ну как набредет на лихого человека – что с нею сделают? И этот грех ляжет камнем на душу Аржанова. А вдруг Федька не врал? Вдруг и впрямь девка сделалась жертвою чьей-то злобы, чьей-то расчетливой мести? Может быть, не случайно Самойлову именно нынче донесли, что в казарму придут веселые женки? А ведь они небось туда что ни ночь шастают…
Как же это он сразу не увязал благонамеренный донос со странным поведением девушки? «Дурак, дубина ты стоеросовая, а не сыскарь! – яростно сказал себе Аржанов. – И не мужчина, а бабья утирка, если бросил женщину, какую ни есть, одну в опасном месте!»
Он кинулся туда-сюда, пытаясь вспомнить, откуда пришел на эту поляну. О господи, вот уж тьма! Куда, спрашивается, бежать? Где ее искать?!
Аржанов в отчаянии воззрился на звездочку, как бы ища подмоги у небес, как вдруг почуял за спиной нечто. Будто бы легкий вздох.
Оглянулся – что-то толкнуло в сердце. Она! Она была здесь! Платье таяло во мраке, а лицо светилось в ночи, будто бледная луна.
Не помня себя, Аржанов кинулся к ней, схватил за руки:
– О господи! Ты здесь! Слава те… Не ушла?
– Куда ж мне идти? – слабо отозвалась она, и звук ее голоса заставил Аржанова замереть. Эхо… эхо давнего счастья!
– Ну, куда? – проговорил он, отгоняя призраков и пытаясь обрести покой. – Ты ведь живешь где-нибудь?
– Не знаю, – сказала она задумчиво. – Не помню.
– А кто ты? Как зовут? – спросил он жадно, с надеждой, но тут же постарался утихомирить неразумное сердце: что ему в ее имени? Ведь того имени он никогда не знал, не с чем сравнить.
Девушка так старательно задумалась, что даже брови свела.
– Не знаю, – наконец сказала она удивленно. – Я имени своего не знаю… – И опустила голову, словно стыдясь.
– О господи, – вздохнул Аржанов. – Что же мне с тобой делать, а?
Она вовсе понурилась. Ветерок тронул листву, Аржанову почудилось, что незнакомка всхлипнула, и сердце у него перевернулось! Резко привлек к себе:
– Не плачь, ну что ты? Не плачь! Я тебя не оставлю!
Почему-то казалось, что он умрет, если увидит хоть одну ее слезу, но она, доверчиво прижавшись, повернула к нему спокойное, чуть улыбающееся лицо:
– Я не плачу. Просто так, думаю… не понимаю. А ты кто?
Она, как слепая, легко провела пальцем по его лицу.
И тут Аржанов понял, что дело плохо…
…Вся кровь его закипела, голова пошла кругом, а что вытворяла плоть! Судорожно распрямляясь в тесных кюлотах, она причиняла враз боль и такое блаженство, что Аржанов схватил девушку за бедра и с силой притиснул к себе, чтобы получить хоть малое облегчение. Не тут-то было! Новые бешеные судороги неутоленного желания опоясали его, и он, застонав, уткнулся в нежную шею губами, бормоча исступленно:
– Дай утеху телу моему! Дай!
Ох, так вот что томило его с первого мгновения встречи! Он захотел ее… нет, не так. Он возжелал, взалкал ее – как умирающий от голода и жажды алчет пищи и питья, как удушаемый алчет глотка воздуха. Кровь бухала в висках, все плыло перед глазами, он впивался губами в нежную запрокинутую шею, нетерпеливыми руками обнажая ей плечи, бестолково дергая шнуровку лифа.
«Что со мной? – прорывался сквозь шум в голове чей-то незнакомый голос. – Что со мной? Я сошел с ума. Меня отравили!»
- Предыдущая
- 47/77
- Следующая
