Причуды богов - Арсеньева Елена - Страница 40

• Предыдущая
• 40/76
• Следующая

– В четырех, – пробормотала Юлия, и Ванда обернулась к ней с тем же раздражением:

– Что еще?!

– В четырех словах, – робко повторила Юлия, до смерти испугавшись грозных синих молний в глазах подруги. – В четырех сло… словах…

– Дура! – бросила Ванда. – Дура! Какая же ты дура!

Юлия отпрянула, словно камень ударил ей прямо в лицо.

– И ты тоже! Тоже! Видела я, как ты зарей алела, как смурнела тучей, как глазки твои глупые сияли! Эх, думаешь, почему я за тобой поехала, везу тебя, жизнью для тебя рискую? Думаю, ну вот, нашлась наконец-то женщина, способная отвергнуть этого подлеца, готовая голодать и холодать, только бы из рук его грязных уйти! Думала, я не одинока, думала, ты мне поддержка будешь, а я – тебе, и нас двое будет против него одного!

Она захлебнулась безудержной речью, закашлялась, и непонятно было, слезы на ее глазах вызваны этим кашлем – или горечью, которой были пропитаны слова. Особенно эти, последние…

– Двое нас? – вымолвила Юлия, с трудом шевеля губами. – Почему это – двое нас?

Глаза Ванды погасли, и румянец сошел с ее щек.

– Так. Нипочему. – Она передернула плечами, и конь нетерпеливо забил копытом по луже. – Пора ехать. Скоро смеркнется, а мы…

– Что – мы? – тихо, но настойчиво повторила Юлия. – Ну, что мы?

– Мы обе бежим от Зигмунда, – устало, обреченно проговорила Ванда, трогая коня каблуком. – Ты его любовница, а я – его жена. Да, да! Чего уставилась?! Год назад мы обвенчались тайно в Кракове. Я была беременна, уже на сносях. Ребенок родился мертвый, и тогда Зигмунд отдал меня Аскеназе… Бросил, как тряпку ненужную. Я от этого словно с ума сошла, думала, жизнь кончилась. А потом услышала твой разговор с Аскеназой – и поняла: искупление греха моего – твое спасение.

В глазах ее, обращенных к Юлии, мелькнула прежняя нежность, но, заметив, как та в ужасе схватилась за горло, Ванда в бешенстве воскликнула:

– Давай без истерик, ладно? Видела я все это, видела, и сама умею комедии разыгрывать! И вот что: если не хочешь ночь провести в мокром стогу, не отставай: через час езды имение Чарторыйских, там и заночуем.

Она погнала коня рысью по скользкой, разъезженной колее. Наверное, конь Юлии сам последовал за спутником своим – покорно, привычно, обреченно… а куда ж ему деваться, бедняге!

Так же, впрочем, как и всаднице!

Постепенно свежий ветер остудил пылающие щеки и отогнал прочь горделивые и горячечные видения, в которых Юлия поворачивала коня и стремглав неслась прочь, где бы это «прочь» ни находилось, навсегда прощаясь и с мечтами о Зигмунде, и с Вандой, и… И, надо полагать, с надеждой благополучно добраться до России.

Стоило ей только вообразить, что в этих отсыревших лесах и промокших полях она останется одна, ей становилось совсем невмоготу. И что за нелепость? Чем виновата Ванда? Любовь Юлии к Зигмунду длилась не более получаса. В самом деле, ведь именно столько времени минуло с тех пор, как она пришла на смену ненависти. А Ванда уже который год живет с этим разрушающим, мучительным чувством к человеку недостойному. Да это кем же надо быть, чтобы свою жену, мать своего ребенка, бросить на забаву и поругание другим мужчинам? Даже невозможно поверить! А возможно было поверить в превращение Адама из рыцаря в развратника? Юлия с омерзением передернула плечами, вспомнив его черные, волосатые ноги… а потом, с умирающей уже тоскою, безупречную красоту Зигмунда, неизбывно запечатленную в памяти ее рук. Впрочем, кто знает, возможно, и в нем был некий изъян, изобличавший гнусность и подлость натуры?! Приходится думать так… Ну что ж, Юлия! Ты прекрасно обходилась без этой любви с той самой ноябрьской ночи, разрушившей твою жизнь, обойдешься без нее и теперь. А Ванда… Боже мой, да ведь ей куда тяжелее! Как бы ни честила она Зигмунда, страсть к нему, верно, еще сжигает ее сердце – и каково ей вечно смирять себя, находясь рядом с той, кого явно предпочитает ее бессердечный супруг?! Эх, да ведь она еще не знает о поручении, данном Зигмундом Ржевусскому, не знает, откуда у Юлии это платье и деньги! Ну, дай бог, и не узнает. За это время она сделалась для Юлии больше чем подругою – сестрой, надеждою, прибежищем души, опорою. Увидев, как стремительно отдаляется от нее согбенная, словно придавленная горем фигура Ванды, Юлия вдруг ощутила приступ жуткого одиночества и, уже не думая, не рассуждая, с такой силой хлестнула коня поводьями, разом ударив его каблуками, что, изумленно взыграв и позабыв про усталость, он в два скока догнал своего сотоварища и вновь затрусил бок о бок с ним.

Ванда повернулась, холодно взглянула (синие глаза были особенно ярки от недавно пролитых слез) и с не остывшей еще яростью сказала – как бы плюнула в испуганное, сконфуженное лицо Юлии:

– А ежели ты поверила россказням этого недоумка Ржевусского насчет того, что Зигмунд будто бы ищет по всей Польше свою любовницу, чтобы ее облагодетельствовать, так знай: зря все это!

– Откуда ты знаешь?! – потрясенно выдохнула Юлия, и уголок рта Ванды пополз вверх в злой усмешке:

– А платье-то на тебе мое! Надо полагать, и исподнее, и сапожки – вон, вижу! Это я Ржевусскому просто глаза отвела, а ведь Зигмунд ищет меня! Меня надеется заполучить обратно!

– Так ведь… так ведь зачем, ежели он тебя… – робко заикнулась Юлия, и Ванда, оскорбленная недоверием в ее глазах, обрушила на нее новое откровение:

– Наш с тобой Зигмунд не только подлец, но и убийца. Это сейчас он баснословно богат, а два года назад был гол как сокол… – Она истерически хохотнула. – Воистину как сокол! У него была тетка в Кракове – я при ней лектрисой [59] служила, потому все знаю. Тетка своего беспутного племянника на дух не переносила и все грозила, что завещание изменит в пользу монастыря, потому что Зигмунд был единственный наследник. А когда она прознала, что я в тягости, тут и вовсе разъярилась и велела назавтра звать нотариуса: переписывать завещание. Я успела предупредить Зигмунда… И ночью тетушка его померла. Упала с лестницы впотьмах да и сломала шею.

– Боже! Боже! – вскричала Юлия. – Зачем же она куда-то впотьмах пошла, а свечку не взяла?!

– Зачем пошла, говоришь? – недобро усмехнулась Ванда. – А я ее разбудила и сказала, что прибыл человек с какими-то срочными вестями, весь насквозь промокший да грязный (гроза в ту ночь была страшнейшая), стыдится, мол, идти в покои, чтобы не наследить. Тетушка-то Зигмундова беспорядка не терпела: чуть заметит соринку на полу – сразу горничную в рогатки [60]! Ну и пошла она, не поленилась… А около лестницы ее караулил Зигмунд: он и свечу задул, и шею старухе скрутил, а затем толкнул ее по ступенькам – вот и все дело.

– А… тот, который со срочным посланием явился, – наивно спросила Юлия, – он что же, не видел ничего?

Ванда посмотрела на нее недоумевающе, а потом тонкие губы ее ощерились в ухмылке:

– Да ты что, вовсе ничего не понимаешь?! Не было никакого посланника! Я сказала то, что мне Зигмунд велел. Я в его руках была мягкой глиною! Ну а потом… когда сыночек наш родился мертвым и захотел он бросить меня, я сдуру возьми ему и пригрози: выдам, мол, отчего ты разбогател в одночасье! Он меня и швырнул Аскеназе, а тот по указке Зигмунда и поет, и пляшет, ест из его рук! Вот и смекни: если я убежала из Театра, Зигмунд меня непременно отыскать должен. Платья, деньги – это так, задобрить, в глаза пыль пустить. На самом же деле только настигнет он меня – сразу рот навеки заткнет, не помилует!

Ванда глубоко вздохнула, огляделась и, не дав Юлии времени освоиться с этим новым потрясением, сказала голосом таким будничным и усталым, словно он принадлежал совершенно другому человеку:

– А вот и Бэз, имение Чарторыйских. Приехали. Здесь передохнем.

• Предыдущая
• 40/76
• Следующая