Прекрасна и очень опасна - Арсеньева Елена - Страница 65
- Предыдущая
- 65/71
- Следующая
Вадик вдруг отвернулся, и Лида с изумлением уставилась в его спину. Показалось – или она и впрямь успела увидеть, как внезапно повлажнели его глаза?! Да и у самой у нее вдруг навернулись слезы.
Может быть, Майя уже тогда пела это Сергею? И он ей верил. Да и она сама верила в то, о чем поет.
Какая странная песня… Как будто нарочно написана про них! Где только нашли они такие слова, в какой книжке, у какого поэта?
– Понимаешь теперь, почему я говорю, будто с призраками живу? – вздохнул Вадик, поворачиваясь к Лиде снова, но все еще пряча глаза. – Ну, с другой стороны, сколько можно из квартиры паноптикум делать? Честно скажу: она, Майя, сюда года два потом, после Сережкиного ареста, приходила. Придет, даст мне деньги, я когда уйду, когда останусь, а она пройдет в ту комнату, ляжет на ковер и плачет так, что ворс потом мокрый был. Честное слово! Ты представляешь?! – Вадик сокрушенно покачал головой. – Ей ведь, бедняге, даже поплакать негде было. Перед всеми приходилось фасон держать. Якобы ненавидит она этого убийцу, этого злодея Погодина. Никто, кроме меня, о них не знал, вот те крест святой! – Вадик размашисто перекрестился – почему-то слева направо. Потом секундочку подумал и перекрестился снова – уже как положено, справа налево. – Ни единая душа. Ты, да я, да мы с тобой. Ну вот… Ходила Майя сюда, ходила, а потом перестала. Так все свои вещи тут и оставила. Конечно, у нее теперь все новое – и постельное белье, и тапочки с халатом, и песенки… и мужик. Видимо, больше не придет она сюда. Думаю, надо все ее имущество собрать в сумку да и поставить куда-нибудь в кладовку.
– А Сережино там что-нибудь есть? – спросила Лида, не узнавая своего голоса.
– Не-а, – качнул головой Вадик. – Только все ее. Хотя… вроде там была какая-то его книжка. Детектив вроде бы. Дик Фрэнсис.
Лида кивнула. Сережа очень любил Дика Фрэнсиса. Собрал дома все его книжки, которые тогда издавались, – некоторые даже в двух экземплярах. Неудивительно, что одну из них он держал здесь. Наверное, иногда почитывал, чтобы скоротать время в ожидании Майи…
– Ну так что, пойдешь комнату смотреть? – спросил Вадик.
– Конечно.
– Тогда пошли.
Они вернулись в коридор и, пройдя через неопрятную, пыльную гостиную, оказались в маленькой – девять квадратных метров, никак не больше! – комнатке, всю меблировку которой составлял большой, во весь пол, пестрый ковер, пустое кашпо в углу да стул, на котором висел махровый белый халат, большое белое полотенце да лежали белые махровые же тапочки. На тапочках сверху лежал томик Дика Фрэнсиса в бумажном переплете.
Бледно-зеленые шторы были задернуты, и в комнате царил какой-то туманный полумрак, и в самом деле придавая ей сходство со склепом. Вернее, с паноптикумом, как выразился Вадик.
– Вот тут у меня раньше хризантема стояла, – кивнул Вадик на кашпо. – Красивая такая. Белыми цветами цвела. Меня, ты знаешь, вообще цветы не любят, как-то плохо в моей квартире приживаются, а эта хризантема, ты представляешь, цвела как ошалелая. Ну а у Майки же аллергия на полынь, она и заставила меня ее выбросить, а вместо нее принесла этот, как его… араспагус? Аспарагус? Короче, такую косматую траву, которая, конечно, завяла. Пришлось и его выкинуть. Так и осталась комната без цветов. Она говорила, что единственные хризантемы, которые нормально переносит, это искусственные, японские…
– Погоди, – перебила Лида. – При чем тут хризантема, если у Майи аллергия на полынь?
– Так хризантемные листья, оказывается, полынью пахнут! – возмущенно хохотнул Вадик. – Это у нее глюк такой был, у Майи. Надо ж додуматься: хризантемные листья – и полынь!
А, ну теперь понятно, почему Майя вспомнила о духах «Кризантэм д'ор». Может быть, и в самом деле там используется экстракт полыни для усиления эффекта запаха хризантем.
Лида рассеянно огляделась. Ковер был расписан крупными цветами – желтыми и красными, а самый большой, желто-коричневый, приходился как раз посередине ковра и напоминал человеческую голову с растрепавшимися волосами.
– Вот тут, – потыкал Вадик носком домашней тапочки в этот цветок, – вот тут, наверное, она лежала и плакала. Тут всегда мокрый ворс был, когда она уходила.
Лида зачем-то присела на корточки и потрогала коричнево-желтый цветок на ковре. Он был сухой, конечно…
– Вадик, – проговорила она, глядя на хозяина снизу вверх, – можно, я тут минут пять посижу одна? А?
– Конечно, – закивал Вадик. – Конечно, посиди. Я понимаю! Ты не думай, я на самом деле все понимаю! Посиди, да не спеши, оставайся сколько хочешь. – И он суетливо направился к выходу. В дверях обернулся:– А точно не будешь чай пить?
– Не буду, спасибо, – с усилием улыбнулась Лида.
Дверь наконец-то закрылась.
Лида опустилась на ковер, посидела, потом прилегла. Голова ее пришлась как раз посредине цветка.
Лида лежала и смотрела в потолок, удивляясь странной тоске, которая вдруг опутала ее душу. То ли оттого, что здесь все было проникнуто тоской разлученных влюбленных, то ли это была тоска ее собственного разочарования.
Ну, вот она и получила подтверждение того, что ни ехидный, проницательный Амнуэль, ни остроглазый Григорий не ошибались. Сергей и Майя Майданская любили друг друга – любили страстно! Убив Майданского, Сергей разрушил такой волшебный мир, взорвал вселенную такого счастья, разлучил их навсегда…
Да уж, не хочется говорить банальностей, но как не сказать: хотел сделать как лучше, а получилось… Нет, отнюдь не как всегда. Как никогда, получилось! Как не должно быть!
Почему Майя не могла развестись с Майданским и выйти за Сергея? Почему? Жалко было денег?
Боже ты мой, господи, как же, наверное, они потом сокрушались о том, что произошло, эти несчастные, которые решили заплатить за свое краденое счастье чужой кровью!..
От жалости, от внезапной, разрывающей душу жалости к ним обоим Лида повернулась на бок и прильнула щекой к жесткому ворсу ковра, чувствуя, что слезы льются из глаз и стекают вниз.
Ну вот. Кажется, сегодня опять этому цветку суждено быть мокрым…
– Сережа, – пробормотала она жалобно, – ой, Сережка, ну зачем, зачем ты это сделал? Ну почему, ну ответь мне!
Молчание было ей ответом.
Разумеется. А чего ты еще ждала?
Она не знала.
Лида в ярости застучала кулаками по ковру, словно это ложе великой любви было виновно в смерти ее брата… да и оно тоже, что и говорить! И вдруг услышала странный звук, донесшийся из-под ковра.
Лида притихла.
Что такое? Где-то возятся мыши? А что, запросто – в паноптикуме-то…
Нет, тихо. Неужели послышалось?
Снова постучала по ковру и снова расслышала это звук. Шуршанье, вот что это такое. Шелест.
Шелестит какая-то бумага.
Лида привскочила на колени и принялась отворачивать край ковра.
Обнажился пыльный, давно не метенный и тем более не мытый линолеум. Видимо, все, на что хватало Вадика, это пылесосить ковер, не заглядывая под него. Спасибо и на том!
Нет, спасибо большое, огромное! Иначе именно Вадик нашел бы этот скомканный, уже пожелтевший листок.
Лида развернула его, как могла, осторожно, едва притрагиваясь, – так мы прикасаемся к засушенному цветку, который внезапно находим в старой книге.
Какие-то стихи.
Нет, не какие-то! Это стихи о красной волчице.
Лида узнала почерк брата. Вернее, один из его почерков. Именно так Сергей писал, когда не заботился о том, прочтет кто-то написанное или нет, когда спешил или нервничал. Некоторые слова были перечеркнуты, написаны заново. Например, в первом четверостишии последние строки первоначально выглядели так:
- Предыдущая
- 65/71
- Следующая
