Отрава для сердец - Арсеньева Елена - Страница 43

• Предыдущая
• 43/98
• Следующая

Ну, скажу я вам! – хлопнул себя по коленям Аретино с искренним восхищением. – Затащить в постель убежденного содомита – это же надо ухитриться! Причем они оба действовали так хитро и ловко, так таились, что даже ревнивый Луиджи ничего не заподозрил, пока преступные любовнички не сбежали, изрядно обчистив при этом мои карманы.

Долго моя душа хранила следы удара, который нанесла эта двойная измена! Я любил Джилью и впрямь как жену, а Лазарио – как родного сына. Я ведь взял его в дом совсем мальчишкой… Не скоро я пришел в себя. С меня кожа слезала от горя! Но я вырвал Джилью и ее пособника из сердца. С тех пор мне нравились совсем другие женщины. Я полюбил покорную нежность, беззаветную преданность, всетерпение и всепрощение. Клянусь, я искренне ненавидел ее и, если бы никогда не увидел больше, был бы просто счастлив! И если бы ее сбросили тогда в канал, я бы ничуть не раскаивался. Она только получила бы по заслугам! Но ты притащила ее в дом, ты вылечила ее… и когда эти зеленые глаза заглянули в мои, мне почудилось, будто передо мною – сочное, горячее огненно-острое жаркое с чесноком и томатами, в то время как я ел только вареное пресное мясо.

Троянда на миг крепко сжала ресницы. Вареное пресное мясо – это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое – конечно, Джилья…

– Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! – развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. – Я презираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я просто сам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Репейник, Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но она такая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом, и Аретинки… как ты, Троянда!

Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули в подобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни – хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя между лилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино, который был несказанно поражен.

– Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, – буркнул он. – Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.

Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порыве больше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, – но она снова отпрянула от протянутых рук Аретино.

– Вот как? – проговорил он холодно. – Ты желаешь ссоры? Ты, верно, забыла, что я – свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio! [30] Я делаю только то, что хочу, – но и другим предоставляю право быть свободным. Сегодня ты сама отталкиваешь меня – ну что ж, я не переступлю этого порога, пока ты меня сама не позовешь.

И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, он вышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бы захотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…

Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому что Аретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто она пребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.

Как легко и внезапно разрешился мучивший ее вопрос! Вот она и свободна от объятий Пьетро. И помогла ей в этом именно Джилья, у которой Троянда намеревалась просить помощи. Да, все в конце концов сложилось точно так, как она хотела. Смешно? Но почему же тогда она, Троянда, не смеется? Она бы засмеялась… если бы могла делать хоть что-то еще, а не только бесконечно рыдать. Вот уж воистину: ничего не проси у бога – он ведь может исполнить твою просьбу!

Аретино сдержал слово и больше не приходил. Ни разу не появилась и Джилья: может быть, в ней заговорила совесть? Впрочем, Троянда старалась не думать о ней – видимо, из чувства самосохранения. Научиться не думать об Аретино было куда труднее… Троянда ждала с замиранием сердца, иногда думая, что пусть уж лучше возненавидит ее потом, после рождения дьяволенка, чем теперь. Иногда была готова бежать к нему, звать его, но в последнее мгновение ноги отказывались слушаться.

Нет, она не судила Пьетро, не винила его. Он всего лишь искусился женщиной, а ее, Троянду, искусил дьявол! Что бы она там ни говорила аббатисе и самой себе, но она не могла забыть острого, всепоглощающего томления, владевшего ею той роковой ночью в монастыре. Тогда она была глупа, неопытна – теперь, став женщиной, она понимала, что хотела инкуба, как можно хотеть мужчину… Она куда большая грешница, чем Джилья! И должна нести тяжесть своего греха, искупить его. Затворничество, на которое она себя добровольно обрекла, и будет искуплением греха. А простил ли ее господь или нет, она узнает, взглянув на дитя.

Троянда все решила для себя: с ребенком Аретино она пойдет к своему любимому и будет смиренно умолять его о прощении; если же родится дьяволенок, она задушит его и тут же покончит с собой, потому что это будет означать, что бог от нее отвернулся, и грех самоубийства будет лишь незначительным довеском на весах его кары.

Теперь мир ее, и прежде замкнутый, сузился еще больше. Все-таки раньше она могла ходить по дворцу, каждый день видеть Пьетро… Теперь к ней являлась лишь пожилая служанка, которая приносила еду, уносила грязную посуду на кухню и забирала белье для стирки. Троянда держала себя так грубо и надменно, как только могла, стараясь уходить в сад, лишь только служанка появлялась, и в конце концов добилась, чего хотела: добрая женщина возненавидела гордячку и ни на мгновение не задерживалась в ее покоях дольше того времени, какое было нужно, чтобы шваркнуть на стол один поднос и забрать другой. В комнатах все заросло бы грязью, но Троянда старательно убирала сама. Этому она научилась в монастыре, где монахиням предписывалось содержать свои кельи в сверкающей чистоте, и теперь мытье полов и обметание пыли стали ее главным развлечением, благо вода в фонтане не иссякала. В доме Аретино царствовала симметрия: в саду, где скрывалась теперь Дария, стояла точно такая же вечно плачущая Ниобея, как в том месте, где до смерти Моллы жила Троянда. В конце концов добровольная затворница так привыкла к Ниобее, что даже разговаривала с ней, когда возилась в крошечном садике. Это было приятным занятием, потому что в эти часы она вспоминала милую, добрую Гликерию, и горькие слезы ее становились тихими и светлыми.

• Предыдущая
• 43/98
• Следующая