Мышьяк за ваше здоровье - Арсеньева Елена - Страница 68

• Предыдущая
• 68/71
• Следующая

– То есть ты хочешь сказать, – с трудом разомкнул губы Манихин, – что я напрасно думал о Сереге как о…

– Совершенно верно, – кивнул Александр. – Он не сын Лукьянова, он незнаком с Бушуевым, ему не за что вам мстить – он не имеет к вашей болезни абсолютно никакого отношения. И появление его в вашей судьбе – одна из тех роковых случайностей, на которые порою так щедра жизнь. Одно знаю: он предан вам, он за вас жизнь отдаст, он ради вас совершит любое преступление. Ради вас. Но не против вас.

– Откуда ты знаешь? – быстро спросил Манихин.

– Я… знаю точно. Я сегодня получил возможность прочесть кое-какие письма…

Он перевел дух, потому что настало наконец время переходить к самому страшному, самому серьезному разговору, и, как ни опасен сейчас казался ему Манихин, Александру все же тяжело было нанести ему такой удар. Опять стало жаль, просто жаль этого человека!

Но никуда не денешься, говорить все-таки придется.

– Вы помните, я упомянул: у Лукьянова остались две дочери. Вы их хоть немножко припоминаете?

– Навряд ли, – подала голос Анна, но, словно за одобрением, взглянув сначала на мужа. – Хотя да, две девочки были совсем малышки. Это ж двадцать с лишком лет назад все приключилось, им тогда по сколько было? По пять, по шесть лет?

– Одной, старшей, было семь. Другой – шесть, – уточнил Александр. – А вы не помните, как их звали?

Манихины переглянулись. Петр Федорович пожал плечами, но Анна наморщила лоб, вспоминая:

– У старшей было какое-то имя… необычное. Ее мать звали Альбиной, тоже имя редкое, ну и она старшую дочку как-то диковинно назвала, а потом, кажется, Николай воспротивился, и вторую они нормально назвали, только не помню, как, а старшую… Старшую звали Эльвира! Точно, Эльвира! – обрадовалась она. – Я почему вспомнила: ей это имя не нравилось. Мальчишки ее дразнили: «Эй, вира помалу!» Она и не понимала, что это значит, но раз мальчишки над ней смеялись, значит, плохо. Как странно, я об этом двадцать лет не думала, а теперь все вдруг начало в памяти воскресать, словно шторка какая-то отдернулась… – Анна оживилась, улыбалась каким-то далеким воспоминаниям. – Мне она нравилась, Эля, Эльвира, потому что была такая же черненькая, как я. На цыганочку похожа…

И тут ее голос вдруг увял. И Александр почувствовал, что Анна непостижимым образом уже все угадала – угадала еще прежде, чем он подал ей фотографию Эльвиры, взятую у Галины Мавриной.

– Та самая цыганка… – пробормотала Анна чуть слышно, роняя фотографию на колени.

Серега сначала зажмурился, потом с ненавистью воззрился на Александра, но ничего не сказал, ни слова, только смотрел, и Александр впервые понял, насколько же оно жизненно – это выражение из романов, которое всегда казалось ему изрядной натяжкой досужих беллетристов: «Если бы можно было убивать взглядом, он был уже лежал мертвый».

Лежал бы, чего там! Именно мертвый.

Манихин осторожно взял фотографию с коленей жены, взглянул:

– О-го… Не та ли это барышня, которая меня рыбкой с селитрой накормила? Глубоко же вы рыли… А где копали, скажете?

Александр покачал головой.

– А еще что нарыли? – настороженно спросил Манихин.

– Дело в том, что эта Эльвира – она актриса, отсюда такие талантливые перевоплощения! – и ее сестра не сомневались, что именно вы – убийца их отца. Они унаследовали это убеждение от матери, которая очень верила доводам Бушуева – пока была жива, конечно. И сумела убедить в этом дочерей. Я не знаю, мне не удалось установить, когда именно Эльвира и Марина встретились вновь с Бушуевым и как ему удалось убедить их в своей правоте…

– Что? Эльвира и… что ты сказал? – перебил его Манихин.

Анна тихо ахнула, Серега яростно выругался, рванулся с дивана, замахнувшись загипсованной рукой, словно дубинкой, но Петр Федорович остановил его резким жестом:

– Погоди, не лезь. А ты, – это адресовалось к Александру, – договаривай, раз начал! Эльвира и Марина? Марина? Наша Марина? Она сестра этой цыганки? Так вот куда ты подбираешься… Она, говоришь, в сговоре с Бушуевым была? А жизнь мне спасала – для отвода глаз?

– Нет, не для отвода, – запальчиво возразил Александр. – Она просто не смогла видеть, как вы умираете. Эльвира хотела этого, да, Марина сначала ее слушалась, но потом решила, что вы… Словом, она вам нечто другое приуготовила. Мне трудно установить, какую роль в перемене ее взглядов сыграл Бушуев, может быть, он тоже считал, что раз из-за вас его жизнь покалечена, то и вас надо не прикончить, а покалечить, но только…

– Врешь ты все! – с торжеством выкрикнул вдруг Манихин. – Врешь, нагло врешь! Маринку оговорить вздумал? Не выйдет! Я точно знаю, что ты врешь, и сейчас это докажу. Заладил: Бушуев, Бушуев, привет от Бушуева, они в сговоре с Бушуевым! Да никто не может быть в сговоре с Бушуевым! Нету никакого Бушуева, понял? Нету! Он уже двадцать лет как в земле гниет! Сгнил давно!

– Где деньги? Ну? – хрипло спросил Бушуев. – А не скажешь, Петро, тогда прощайся с жизнью. Раз… два… Говори… Ну, стреляю. Три!

Грянул выстрел.

– В протоке! На Заманихе! Там, где мы с тобой однажды рыбачили! В старом зимовье, под порогом! – выкрикнул Петр, уже понимая, что опоздал, безнадежно опоздал, что он уже убит, он уже умер, надо было признаться мгновением раньше, а теперь обезумевший Ванька прикончил его…

Выкрикнул – и проснулся.

Свет резко ударил в лицо – он зажмурился, закрылся ладонями, едва дыша от пережитого ужаса. С него лило: он чувствовал, как пот обильно выделяется из пор, и ощущал запах этого пота – острый, какой-то звериный.

Все еще сидя с закрытыми глазами, поднял подушку, утер лицо. Уронил подушку и начал медленно, недоверчиво ощупывать свои плечи, руки, грудь, с трудом удостоверяясь, что жив, что может двигаться, шевелиться, поворачивать голову, а этого, конечно, быть не могло, если бы Бушуев его застрелил. Постепенно возвращалось обоняние: он почуял запах пороховой гари, потом обжигающий глаза свет переместился несколько в сторону, и веки Петра перестало жечь, будто огнем. Он попытался открыть глаза; сначала ничего не видел, перед ними только искры мельтешили, потом проступили очертания какой-то фигуры: мужской фигуры. И на мгновение Петр поверил, что это продолжается сон – ведь перед ним стоял не кто иной, как Бушуев, в руке он держал револьвер, из ствола которого кисловато пахло порохом.

– Вот так, Петро, – будничным тоном, как бы даже устало промолвил Бушуев. – Я же говорил, что это ты взял сберкассу, а ты отнекивался: не я да не я! Нехорошо, брат!

И укоризненно покачал головой, словно приглашая Петра разделить с ним это негодование.

– Бушуев? – выхрипел Петр, все еще не веря своим глазам. – Ты… но как же? Ты же уехал!

– Уехал. Но недалеко уехал. Вернулся, как видишь. Тайно, тихо. Мне ведь никто не верил, помощников у меня нет. Вот я сам к тебе пришел и на пушку взял. – Он, словно ковбой в кино, дунул в ствол револьвера. – Вот на эту пушку! И ты мне все сказал.

– А что я сказал? – с усилием пытался сосредоточиться Петр, у которого вдруг начали какие-то молоточки в голове бить.

– Ты сказал, где деньги. Больше мне ничего не надо. Понимаешь? Мне плевать, если опять будут считать, что я действую незаконно. Мне теперь на все плевать, понял? Восстановят, не восстановят в милиции – даже это не важно. Анюта возненавидит – да пускай! Главное было – тебя поймать. И я поймал.

– Поймал… – вяло повторил Петр, вряд ли отдавая себя отчет в том, что и кому говорит. – Поймал. Ты хитрый… Ну ты и хитрый оказался!

– Есть такое дело. Ну и ты хитрый, Петро, – с гордостью отозвался Бушуев. Понятно было, что он не самим Манихиным гордится, а собой – что смог такого хитреца перехитрить, ведь победа над столь сильным и опасным противником как бы возвышала оперативника Бушуева в собственных глазах. Это вам не какого-нибудь алкаша захомутать, который пивной ларек обчистил. Это, может, преступление века!

• Предыдущая
• 68/71
• Следующая