Моя подруга – месть - Арсеньева Елена - Страница 24
- Предыдущая
- 24/71
- Следующая
Почему раньше Марьяна думала, что от любви люди испытывают счастье? Лицо Бориса выражало свирепый, звериный восторг… впрочем, то, чем он занимался с этими чернолицыми, нельзя было назвать любовью.
Все трое лежали, сплетясь руками и ногами, едва дыша.
Потом вдруг картина, на которую безотрывно, не в силах отвести глаз, смотрела Марьяна, начала странно расплываться, и она поняла, что плачет.
Слезы мимолетно удивили ее – ведь она не чувствовала сейчас ничего: ни боли, ни ревности. А все-таки плакала – и это было мучительно, потому что не могла вытереть слез. Почему-то именно это доставляло ей сейчас самые острые страдания, а вовсе не вид Бориса, который медленно возвращался к жизни под умелыми руками подружек.
И все повторилось: ласки, причудливая игра… Но когда на полу снова распростерлись изнемогшие тела, из угла комнаты, не видимого Марьяне, вышла еще одна женская фигура и наклонилась над обессиленной троицей.
Да, ведь с самого начала Марьяна слышала три женских голоса… Однако, похоже, эту третью незнакомку нимало не привлекал групповой секс. Она была совершенно одета – вдобавок в такой потрясающий вечерний туалет, роскошь которого Марьяна не могла не отметить даже в своем полубезумном состоянии.
На ней было облегающее платье из золотистой ткани и великолепные золотистые босоножки. Шею щедро украшало золотое колье и цепочки. Длинные пальцы были унизаны перстнями. А маленькая изящная голова закрыта таким же черным шелковым капюшоном, как и у других, и ни одной черты, кроме кроваво-красного рта, Марьяна не могла рассмотреть.
Oсторожно приподняв носком золоченой босоножки вяло поникший, съежившийся знак мужского достоинства Бориса, женщина в золотом платье растянула в презрительной усмешке свои словно бы окровавленные губы и, присев на корточки, что-то протянула на ладони всем трем участникам этого кошмарного спектакля.
Марьяна увидела, как пальцы Бориса щепотью сгребли маленький розовато-сиреневый квадратик – и новый крик умер в глубине ее рта.
Очевидно, постановщица безумной сцены решила приободрить выдохшихся актеров. И ей это удалось…
То, что последовало затем, Марьяна не могла постичь умом. Эту адскую изобретательность и неутомимость. Лицо Бориса утратило всякую осмысленность. Потный, с закаченными под лоб глазами, с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, он словно бы сделался пустым придатком своего мужского органа, который снова и снова восставал – неутомимо и неутолимо.
Марьяна нашла наконец спасение от немого кошмара: пыталась закрыть глаза и молиться. Однако дьяволобесие – мельтешение сонма теней перед ее воспаленными веками – помимо воли заставляло размыкать их снова и снова – и видеть, опять видеть кошмарную оргию, которой, чудилось, не будет конца…
Ночь, наверное, шла к концу, хотя в окнах еще было темно. Марьяна пыталась отвлечься, думая, сколько же сейчас может быть времени. Ей казалось, что безумный акт похоти длится уже много суток. Она утратила всякое представление о реальности.
Очевидно, промокашка, пропитанная ЛСД, которую время от времени женщина в золотом платье давала актерам, перестала оказывать нужное действие. Черноголовые дамы были по-прежнему неутомимыми, а вот их общий любовник бессильно простерся на полу, не реагируя ни на какие, даже самые яростные, ласки. Он впал в прострацию. И тогда…
Тогда Марьяне показалось, что жизнь ее завершилась, что она давно умерла и теперь в одном из кругов ада она подвергается невыносимой муке. Женщина в золотом платье тонкой черной резинкой, вроде той, которыми перевязывают пачки денег, перетянула у основания увядший стебель – и он, вспухший, сине-багровый, вновь стал торчком. И две черноголовые, успевшие сжевать еще по квадратику, принялись наперебой насаживать себя на этот кол.
Борис лежал как мертвый. Возможно, он лишился сознания от боли… а может быть, в самом деле умер. Но это уже не имело никакого значения ни для обезумевших девок, которые сменяли одна другую на бессильно простертом теле, ни для надзирательницы в золотом платье, которая медленно прохаживалась вокруг, порою милосердно заслоняя от воспаленных глаз Марьяны сцену нескончаемого насилия.
И вдруг рука Бориса, оцепенело откинутая в сторону, вздрогнула, шевельнулись пальцы… и через минуту он вцепился в подпрыгивающую на нем черноголовую и с силой оторвал от себя.
Девка покатилась в угол, а Борис вскочил, расшвырял накинувшихся на него двух других женщин – и бесшумно врезался в черное, замороженное окно.
Острые зубцы, окрашенные кровавыми потеками, завертелись в глазах Марьяны, надвинулись, грозя вонзиться в горло, – и она, потеряв сознание, поникла головой на спинку кресла.
Марьяне потом говорили, что ей повезло несказанно: ее, свидетельницу, оставили живой. Уж если она позднее даже с помощью милиции не смогла отыскать никаких признаков этой проклятой квартиры, то совершенно так же никто и никогда не нашел бы и ее собственного следа. Ни соседи, которые должны были слышать шум оргии, ни прохожие, видевшие, как голый, окровавленный человек бросается из окна второго этажа, – никто не сообщил в милицию. Впрочем, стояла ведь глубокая ночь и валил снег: густой снег, надежно скрывший всё. Борису тоже, можно сказать, повезло: в горячке он добежал до площади и здесь едва не угодил под патрульную милицейскую машину.
Его пытались задержать – он дрался, обезумев: может быть, сражаясь не столько с милицией, сколько с жуткими гарпиями, истерзавшими его душу и тело. Поняв, что перед ними невменяемый, увидев на теле Бориса следы жестокого насилия, его отправили не в ШИЗО, а в «психушку». Это и спасло ему жизнь – от последствий, вдобавок ко всему, наркотического отравления. Там и отыскала его потом Марьяна…
А ее, лежащую в глубоком обмороке, нашли на Автозаводе, на другом конце города, на ступеньках магазина продавцы, спешившие к открытию. Кто-то из них еще успел увидеть в снежной предрассветной мгле очертания удаляющегося автомобиля, но какого – не поняли. Марьяна не сомневалась: это была та самая «Нива», которой с лихостью управляла Виктория… никакая не Виктория, конечно, а какое-то темное, страшное существо, как все они – жестокие безумицы, собравшиеся в той тесной двухкомнатной «хрущевке», исповедуя один жизненный принцип: «Эра милосердия кончилась!»
Почему?! Для кого? Только ли для них с Борисом? И чем же все-таки объяснить, что сначала он с такой пылкостью предавался самому разнузданному разврату? Марьяна не могла забыть жадного выражения его лица, неутомимых биений тела о потные женские тела. Она не могла забыть, что допинг и насилие начались только потом: сначала было охотное, почти восторженное распутство!
Ни на один из ее вопросов Борис не ответил. На вопросы милиции – тоже. Замкнулся в страшном молчании: сам страшный, исхудавший, с черными, проваленными подглазьями. Eсли отец с матерью еще могли вызвать на его лице проблески осмысленно-человечного выражения, то вид Марьяны и Ирины Сергеевны вселял в него такую животную тревогу, что сами врачи просили жену больного приходить к нему пореже. Cказать по правде, она, будь ее воля, не приходила бы к нему вовеки. Cейчас, как никогда раньше, понимала она смысл мудрого выражения, что жизнь души совершенно отлична от жизни тела.
Чем жили, где бродили их с Борисом души в те краткие мгновения, когда тела встречались в больничной палате и немо маялись друг возле друга: одно, Марьянино, – измученное бесполезным сочувствием, другое, Бориса… Бог знает, о чем думавшее, к чему стремившееся.
Впрочем, однажды, совершенно внезапно, все открылось. Oтбыв – как отбывают срок в тюрьме! – минуты тяжкого свидания, Марьяна встала, наклонилась к безучастно сидящему Борису – и вдруг его руки впились ей в горло. Дико, страшно закричала Ирина Сергеевна, однако Борис уже отшвырнул от себя жену и, забившись в угол кровати, сжался в комок, беспокойно шаря глазами по лицам санитаров и врача, вбежавших на крик, своими черными запавшими глазами, похожими на два провала в некие темные глубины преисподней…
- Предыдущая
- 24/71
- Следующая
