Компромат на кардинала - Арсеньева Елена - Страница 38

• Предыдущая
• 38/83
• Следующая

Этого ей говорить уже не следовало. Я задохнулся.

– Конечно, конечно, это было именно так, – воскликнула Антонелла, уже не заботясь о секретности нашей беседы. – Иначе почему Серджио во время нашего последнего свидания вел себя так, словно я прокаженная, к которой ему омерзительно прикоснуться? Он стоял у ограды, словно мертвец. Я напрасно молила, плакала, пыталась его поцеловать – он был нем и безгласен. А потом ушел, бросив только одно слово: «Прощай!»

В это мгновение в дверях возникла раскрасневшаяся Теодолинда. В руках она держала поднос, на котором так и плясали фьяска41 и бокалы. Видимо, она была совершенно вне себя, потому что принесла закупоренную бутылку, а не уже наполненные бокалы, как принято подавать вино в присутствии молодой синьорины и постороннего человека.

– Антонелла, не забывай о приличиях! – прошипела Теодолинда сквозь зубы, но Антонелла обратила на ее слова не больше внимания, чем на жужжание докучливой мухи, и выскочила из комнаты, прижимая к губам платочек. Дуэнья воззрилась на меня в совершенном отчаянии, и тут самообладание меня покинуло. Я даже не смог проститься – молча вылетел в противоположную дверь, ведущую на лестницу. Я был совершенно уничтожен. Если бы бог послал этим вечером на моем пути несколько безжалостных banditti, вооруженных до зубов, я был бы ему несказанно благодарен. Однако, похоже, мои banditti понадобились ему для кого-то другого. Потому что я пришел домой невредим. Сальваторе Андреич днюет и ночует теперь по монастырям, и хвала небесам: вынести сейчас чье-то присутствие я бы не смог. Мне и свое-то собственное общество невыносимо!

Случилось нечто настолько ужасное, что рука моя отказывается держать перо, а перо отказывается записывать эти слова. Вчера вечером был убит Серджио. Вчера вечером, когда я, я молил всевышнего о смерти как о милосердии! О господи, перстом своим ты поразил не того, кого нужно!

Как перенесет его гибель отец Филиппо? А что теперь будет с Антонеллой?!

Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года

– Интересно, поверила мне ваша тетя? – задумчиво спросила она. – Почему-то создалось впечатление, что все-таки нет. И вообще, она меня осуждает… С другой стороны, это же кошмар – вляпаться в такую историю!

– Поверила, поверила, – успокаивающе усмехнулся Федор. – Иначе она вас просто не выпустила бы из дому, не успокоилась бы, пока не вызвала милицию. Тетя Люся такая поборница правопорядка, просто спасу нет.

– Ага-а, – обиженно протянула Тоня, – а откуда вы знаете, может, мы ушли, а она сейчас быстренько набрала 02 и уже пустила по нашему следу целую группу захвата!

И она оглянулась. И Федор оглянулся, что было сущей дуростью.

Никакой группы захвата, конечно, не было хотя бы потому, что тетя Люся никуда не станет звонить. Тоня могла думать о ее реакции что угодно, так сказать, обжегшись на воде, дуешь на молоко, но он-то видел, с каким выражением тетушка слушала сбивчивый рассказ странной гостьи (вернее, пленницы, если вспомнить, каким образом Тоня попала к ней в квартиру!). Это было похлеще «Санта-Барбары», похлеще Си-Си Кэпвела с его заблудшими дочками и сыночками, это был оживший сериал, а тетя Люся, при всей своей внешней воинственности и безоглядной храбрости, была дама насквозь романтическая и на редкость доверчивая. Она бы и не в такое небось поверила, потому что жаждала необычайностей всей душой.

К тому же, Тоня и в самом деле не врала. За это Федор мог бы ручаться. Слишком она была потрясена тем, что случилось, и даже сейчас, пересказывая им, совершенно посторонним людям, эту историю, она не просто пыталась оправдаться – она снова переживала этот кошмар. Вот Федор и поверил.

Возможно, он и впрямь был «никаким психологом» (по определению одной рассвирепевшей педагогической дамы, кое было налеплено на него аккурат перед самой поездкой, что и послужило причиной увольнения из школы – как бы по собственному желанию, а на самом деле – потому что директриса, человек, в принципе, умный, просто не нашла в себе сил выстоять против озверелого педагогического коллектива, который возненавидел школьного психолога с тем же единодушным женским пылом, с каким возлюбил Федора в первые дни появления в школе) – да, так вот, возможно, он был никаким психологом, но изобретательное вранье от невероятной правды мог отличить запросто.

Почему-то по жизни это так было всегда, сколько он себя помнил. И именно благодаря этому своему свойству он сразу поверил, еще давным-давно, что во всех этих бреднях, нагромождаемых вокруг картины, во всем этом сонмище слухов есть что-то такое… истина есть! Он ни на миг не сомневался, что все невероятные события происходили в действительности. Но связаны они были не с какой-то там мистикой, вроде как в гоголевском «Портрете» или в «Портрете Дориана Грея» Оскара Уайльда, а с действиями совершенно конкретных людей.

Федор мог только догадываться о том, кто эти люди. Но, к сожалению, выяснить это точно, проверить свои догадки у него не было никакой возможности. Как сказал бы поэт, за древностию лет. Можно было только верить и предполагать. Поездка в Италию, на которую он почему-то очень рассчитывал, ничего не дала. Да и что она могла дать? Ну, побывал на месте описываемых событий, ну, подышал, так сказать, тем самым воздухом… и то сомнительно, поскольку воздух в самом центре Рима за 221 год изменился коренным образом – в основном благодаря бензиновым парам. Так все его догадки и предположения ими и остались.

Нет, все-таки нельзя сказать, что он потратил время и деньги впустую! Хотя бы… или прежде всего? – потому, что решил возвращаться не прямым рейсом, а через Париж, и вот там-то, в аэропорту Шарль де Голль…

Он очень хотел сесть в самолете рядом с ней, но она этого явно не хотела. Понять, что Тоня изо всех сил старается держаться от него подальше, мог бы и менее проницательный человек. И не потому, что просто не обратила на Федора внимания или он ей не понравился. Особенно неотразимым Федор себя не считал, но женщин он все-таки привлекал, особенно когда хотел привлечь, а эту женщину – да, хотел. И не просто привлечь… И чувствовал, знал, не сомневался: между ними что-то промелькнуло, проскочило, что-то произошло с самого первого взгляда, назовем это вспышкой взаимного расположения…

Вот именно – вспышкой. Вспыхнуло – и все погасло. Как если бы Тоня испугалась этой вспышки. Или чего-то другого. Испугалась, испугалась – у нее глаза были просто-таки до краев наполнены страхом, и порою он выплескивался, как ни пыталась Тоня это скрыть. Самообладание у нее было железное, Федору понравилась ее выдержка, но он видел: скоро эта выдержка даст такую трещину…

Поэтому он и хотел оказаться с ней рядом, разговорить, успокоить, расположить к себе, может быть, проложить между ними какие-то мостки.

Она просто-таки приклеилась к этому мужику из Заволжья, хотя улыбка радушного внимания на ее лице смотрелась так же нелепо, как сиреневая помада при синем платье (за время своей работы в чисто женском коллективе Федор здорово поднаторел в таких тонкостях, да и любимая тетушка уделяла своей внешности довольно много внимания, служа для своего любопытного племянника источником разнообразнейших сведений из самых неожиданных областей дамской жизни). Тоня не отходила от заволжца. Дяденька-то был счастлив, конечно, вел себя так, словно получил самый драгоценный в жизни приз (еще бы не приз!). Однако и у него, счастливчика, баловня, так сказать, Фортуны, и у отставленного еще на старте аутсайдера Федора одинаково вытянулись физиономии, когда, уже в Нижнем, из толпы встречающих к Тоне вдруг кинулась девчоночка лет шести в смешной вязаной шапочке со множеством разноцветных помпончиков, которые качались туда-сюда, как цветы под ветром. Тоня обняла девочку, зацеловала. Дочка, понял Федор, увидев их лица.

• Предыдущая
• 38/83
• Следующая