Компромат на кардинала - Арсеньева Елена - Страница 28

• Предыдущая
• 28/83
• Следующая

Майя сбилась с шага и с силой врезала Сергею коленом куда не следовало.

«Вот так вот и лишают людей потомства!» – успел подумать он, вздергивая Майю в контр-чеке.

– Было десять часов утра, – пробурчал актер, стыдливо отводя глаза.

– Не та-ак! Вбирай зло в себя! Перед нами еще один аспект русской драмы – интеллигент, больной психически. У него делириум, ты понимаешь? Нет, у него ломка наркотическая, как у самого Булгакова, который не мог жить без морфия!

– Серьезно, что ли? – удивился Сергей, делая рискованный твистовый поворот.

Майя испуганно взглянула ему в глаза:

– Тише!

Можно было не бояться: их разговор потонул в занудном:

– Было десять часов утра! – и истерическом крике Мисюка:

– Да что ж ты сделал со своим сердцем, б…, что не можешь этих слов прочувствовать?

– А что там у них было такое особенное, в десять часов утра? – шепнул Сергей, едва шевеля губами, и Майя пожала разгоревшимся плечиком:

– По-моему, кто-то попал под трамвай. Но если сюда притащат еще и трамвай, нам уж точно негде будет повернуться. Может, лучше румбу им предложить? Она компактная, не то что…

Фэлловей-фор-степ удалось станцевать, только чудом не задев одну из стоек пирамиды.

– Было десять часов утра…

– Руки должны дрожать! – Мисюк выставил вперед ладони, и Сергей, обходя Майю в левом повороте (дама сбоку), увидел, как у режиссера вдруг мелко затряслись и руки, и плечи. – Ты им говоришь – не дрожите, а они дрожат! Ты им говоришь – не дрожите! А они дрожат! И не мусоль ты эту косичку, ты рвешь на себе волосы! Ну! У тебя падучая, ты должен вызывать ее, как Федор Михайлович Достоевский! Давай! Давай! Убью сейчас!

– Было! Десять! Часов! Утра! – взвыл актер, словно раненый бык, и трясущимися руками принялся быстро-быстро рвать на себе волосы, брезгливо отбрасывая то, что налипало на пальцы.

– Гениально, – тихо сказал режиссер и рухнул на стул, оказавшийся здесь очень кстати: казалось, что иначе он просто грянулся бы наземь. – А теперь лезь на пирамиду.

Всклокоченный, потный, страшный, актер-Мастер ринулся наперерез танцующим, и произошло неминуемое столкновение.

– Классика! – воскликнул режиссер. – Супер! А ну, повторите!

Повторить удалось только с третьего раза.

– Закидывай, закидывай на него ножку! – возбужденно подскочил Мисюк к Майе. – Как панночка на Хому Брута – закидывай!

Стальной шенкель Майи стиснул бедро Сергея, и Мисюк размягченно выдохнул:

– Браво… Ребята, какие же вы молодцы!

Глаза его заблестели, и Сергей, перехватив взгляд загнанного актера, увидел, что и того прошибла скупая мужская слеза. Да что актер! У него и самого защипало в носу, а на скулах Майи вспыхнули красные пятна, означающие, что обожаемая наставница расчувствовалась.

– Гениально! – Мисюк медленно, по-стариковски устало поднялся со стула. – Начинаем эпизод с головами! Вот под эту великолепную музыку, – он приятным, чуточку надтреснутым голосом подпел неутомимой «Санта-Монике», – выходим с головами. Бегемот! Шариков! Коровьев! Взяли головы и пошли!

Майя и Сергей невольно сбились с ноги, когда двое актеров выползли вдруг из-под какой-то рухляди (к ним присоединился и спустившийся с пирамиды «сперматозоид») и вразнобой, нелепо пританцовывая, двинулись в обход пирамиды, держа перед собой три гипсовых головы. Головы были огромные – в половину человеческого роста, выкрашенные серебрянкой и бронзовой краской. Две серебряные принадлежали вождю народов. Одна бронзовая – самому человечному человеку.

Майя и Сергей растерянно затоптались в покачивании-рокк. Теперь им точно некуда деться. На авансцену выходить? Но носители голов двигались именно на авансцену. А внутри пирамиды активизировались Азазелло с Геллой и, такое впечатление, собирались заняться любовью – тоже в ритме танго.

– Может, сбоку останемся? Будем делать туда-сюда променад, – тихонько предложила Майя, как вдруг Мисюк, сделав «головоносам» знак остановиться, с изумлением уставился на танцоров:

– А вы что здесь делаете?

Ресницы Майи беспомощно дрогнули.

– Нет, это не пойдет. Танго не будет. Вообще не будет, во всем спектакле. Снимаем всю эту муру. Все время на заднем плане будут двигаться мальчики с головами наших вождей. Вася! Выкинь эту кретинскую музыку. Найдем что-то более темповое, ну, «Кумпарситу», что ли, а то «Эль чокло».

Майя вцепилась в руку Сергея, останавливая его рывок к великому человеку:

– Перестань! Пошли отсюда, быстро!

Мисюк вприщур посмотрел на разгоревшееся лицо Сергея и вдруг дружески улыбнулся:

– Да ладно, малыш, какие проблемы? Такова жизнь в нашем бизнесе. Но ваше время и силы я оплачу, не волнуйтесь.

Он сунул руку в карман тесноватых джинсов и вынул оттуда зелененькую бумажку. Держа кончиками пальцев, повертел ее перед Сергеем:

– Пока хватит?

Это были сто долларов. Не слабо! Майя молча отвернулась, словно не замечая купюру, и пошла за кулисы, где на стульях была свалена их одежда. Сергей вроде бы тоже отвернулся, но Мисюк успел поймать его за руку. Сережа попытался высвободиться, но тут случилось, как ему впоследствии казалось, чудо: зеленая бумажка сама вползла ему в ладонь.

«Почему он сказал – пока хватит? Что значит – пока, ведь мы не будем выступать?» – подумал Сергей, но спросить было не у кого: Мисюк уже вернулся к актерам, а Майя переодевалась, еле дыша от злости и не обращая внимания на работяг сцены, которые, онемев от восхищения, наблюдали этот стремительный стриптиз. Да в каких только условиях не приходится переодеваться танцорам, знали бы они! И вообще, сейчас Майя просто ослепла от ярости.

Когда наставница в таком состоянии, ее лучше не трогать – это Сергей знал по опыту. И он тоже начал торопливо стаскивать тесноватый фрак, думая, что сто долларов – это как раз та сумма, которая ему нужна на новые ботинки для стандарта.

Хотя нет, ничего не выйдет. Заплатили-то ведь им с Майей вместе, не ему одному!

Припоминаю свои размышления: какую, дескать, радость могло бы доставить пребывание в античном Риме, если б на его месте не возник Рим поповский! Я был несправедлив. Рим – город великой церковной жизни. Лица священников и монахов напоминают ожившие скульптурные портреты, профили флорентийских фресок. А пение детей? А нежные сестры монастыря Санта-Кроче деи Луккези в их белых и голубых одеяниях? А поздние богослужения в темных церквах, в той же Сант-Аньезе на Пьяцца Навона? А круглая церковь Сан-Теодоро, где по обе стороны двери стоят двое кающихся с зажженными свечами в руках? А все эти величавые, ошеломляющие душу картины, статуи, фрески, кои были созданы именно в Риме католическом, исполненном любви и веры Христовой?! Микеланджело, Рафаэль, о боже мой, а «Святая ночь» Корреджо?!

Трижды прав Сальваторе Андреевич, а я-то смеялся над его внезапным преображением. Господи, прости меня, я каюсь, я заблуждался. Но я – человек другого мира, другой веры, а вот почему заблуждается Антонелла относительно отца Филиппо – это мне странно. Видимо, оттого, что ревнует Серджио, который любит этого необыкновенного человека, будто родного отца. К тому же она никогда не видела отца Филиппо вблизи, не при исполнении величавых обязанностей, возвышающих его над прочими людьми и внушающих, что этот человек воистину близок к богу. Антонелле как женщине не дано участвовать в приватной беседе с ним, внимать его суждениям, таким простым, доходчивым и человечным:

– Итальянец обожает бога теми же струнами своего сердца, которыми он боготворит свою возлюбленную. Однако в этой любви заключена немалая доля страха. Бог для нас – это и отец, и судия, и первопричина всего – не только окружающего мира, но и всех наших чувств.

– Любовь – от бога… – пробормотал Серджио, который, словно курица – про просо, может думать и говорить только об Антонелле.

• Предыдущая
• 28/83
• Следующая