Князь сердца моего - Арсеньева Елена - Страница 55

• Предыдущая
• 55/58
• Следующая

– Да здравствует Людовик, да здравствует король!

– Покажите нам прекрасного, великодушного Александра! – кричали женщины, цепляясь за упряжь офицерских коней, так что один из молодых воинов принужден был приостановиться, чтобы ответить учтиво:

– Medams, le voila, en habit verit, avec le roi de Prusse[71].

– Mais, monsieur on vous prendrait pour un Francais![72] – восхитилась дама.

– Много чести, мадам. Я этого не стою, – улыбнулся русский, но та ничего не поняла и тут же снова во все горло закричала:

– Vive Alexandre, vivent les Russes, heros du Nord![73]

Казак этого офицера, не отстававший от него ни на шаг, задумчиво проговорил:

– Ваше благородие, они с ума сошли!

– Давно! – ответил офицер. Они тронули коней и воротились на свои места.

Тем временем государь остановился у полей Елисейских, и Триумфальная арка, этот символ славы Бонапарта, смиренно изготовилась принять его.

Молодой офицер глаз не мог отвести от арки, от ее массивных серых стен, помпезных барельефов.

Невольно снял треуголку. Легкий теплый ветерок ерошил его светло-русые волосы, то открывая, то вновь прикрывая рваный шрам на виске. Офицер подумал, что такая же арка должна стоять и в Москве, на той дороге, по которой уходил из русской столицы Наполеон, а потом вступали наши войска. Две арки, начало и конец пути, поражение и победа...

– Аргамаков! – окликнул его товарищ. – Ты только погляди!

Волны народные колыхались вокруг императора русского, который, как никакой другой из государей союзных держав, привлекал восторженное внимание парижан – всяк норовил схватить царя хоть за одежду или за стремя, чтобы воскликнуть:

– Vive Alexandre; a bas le Tyran![74] Да здравствуют наши избавители!

– Государь очень неосторожен, – неодобрительно пробурчал офицер, но Аргамаков успокоил его улыбкой:

– Истинное величие заключается в доброте и бесстрашии.

С трудом оторвав восторженный взор от царя, он стал оглядывать толпу. Наслышанный о красоте и прелести француженок, он чувствовал себя обманутым. О да, они прелестно одеты, они милы, пикантны, соблазнительны... Куколки! Цветочки! Безделушки! Но в них нет завораживающей, тихой прелести соединения достоинства и неукротимости, не чувствуется пламени, мерцающего в ледяном сосуде... Это есть только в русских женщинах. И офицер вдруг ощутил острую тоску по родине и такую печаль по навек утраченному, что тихонько застонал.

Его затуманенные болью глаза скользили по кокетливо причесанным головкам женщин, спешивших приблизиться к государю и преподнести ему весенние цветы, как вдруг некое золотистое облако привлекло его внимание. Это был букет нарциссов, такой огромный, что женщина, несшая цветы, прижимала их к себе, как заботливая мать – ребенка, однако нарциссы все равно рассыпались в разные стороны. Она и сама была золотоволосая, и сиял этот букет так, что Аргамаков подумал, что все это, вместе взятое, похоже на солнышко, щедро рассыпающее вокруг свои золотые лучи.

Вьющиеся, непослушные пряди упали на лицо женщины, и она отбросила их нервным движением, выронив еще несколько цветов. Лицо ее открылось, и Аргамакову показалось, что он лишился рассудка.

Не помня себя, он соскочил с коня, и его казак тотчас последовал примеру барина, что вызвало новый взрыв восторга при взглядах на это смуглое, скуластое, черноусое лицо:

– Oh, bon Dieu, quel Calmok![75]

Аргамаков ничего не слышал. Раздвигая толпу, он силился пробиться к женщине с букетом нарциссов, но ему это удавалось с трудом, а перед ней, словно нарочно, расступались люди, открывая ей путь к русскому государю.

Никита все еще был потрясен, но навыки человека, прошедшего войну, действовали помимо его воли – он почти бессознательно замечал странности, которые сопровождали продвижение золотоволосой женщины.

Этих «странностей» было три, и они имели неприглядный образ мужчин в лохмотьях и больших колпаках, с ужасными, мрачными физиономиями.

Теперь он не безрассудно стремился за женщиной, но и наблюдал за ней. Во всем ее облике тоже было нечто странное. С тем выражением лица, с каким она рвалась преподнести цветы русскому царю, люди, наверное, восходили на эшафот, подумал Никита. Обреченность, отчаяние, ужас, оледеневшие черты... Она шла, как ходят во сне, и если бы не энергичные тычки страшных сопровождающих, уже давно упала, была бы затоптана толпой... Но она шла и шла, с каждым шагом теряя все больше цветов, и когда Никита наконец добрался до нее, в руках у нее был тощенький желтый букетик, сквозь который явственно проглядывало что-то серо-стальное.

Она находилась уже шагах в пяти от государя, когда Никита настиг ее, рванул в толпу и, заворотив руку ей за спину, с трудом выдернул из пальцев, сведенных судорогой, обоюдоострый стилет, лезвие которого было покрыто черно-коричневой каймой. Смутное подозрение, возникшее у Никиты, окрепло, едва он замахнулся этим стилетом на «марата», и тот бросился наутек с такой резвостью, что вмиг растворился в толпе; невесть куда канули и «дантон» с «робеспьером». Итак, клинок был явно отравлен, и даже незначительный удар, нанесенный им, мог оказаться смертельным для русского государя. Облегчение, овладевшее Никитою при мысли о том, какое злодеяние он только что предотвратил, было сравнимо лишь с ужасом от того, что свершить сие богопротивное дело собиралась Ангелина.

Никита смотрел в незабываемые синие глаза, но не видел в них ни искры радости, ни даже страха или отчаяния. Ангелина стояла, будто громом пораженная, словно не узнавала его. Наконец Никита не выдержал: схватил ее, стиснул в объятиях, покрыл поцелуями бледное лицо – и тоже окаменел, когда помертвелые губы исторгли чуть слышный шепот:

– Что ты наделал! Теперь моя дочь погибла...

Ее дочь!

Изумление, ревность при этих словах превзошли все иные ощущения, и не сразу рассудок воротился к Никите, и он спросил:

– Но почему?!

Ангелина молчала, и Никита увидел, что из ее безжизненных глаз медленно текут слезы.

– Ваше благородие, – пробормотал казак, – так ведь это же она, она! Это ж ведь та самая французка, из-за коей Варька-покойница едва ума не решилась!

– Она, – кивнул Никита. – И никакая она не француженка, а русская.

– Ах ты, моя лебедка белая! – восхитился Степан, заботливо оттесняя своего барина и его милую от толпы под защиту афишной тумбы. – Что ж ты такая нерадостная? Свои, глянь, пришли! – крикнул он громко, будто для глухой, но, не дождавшись отклика, повернулся к барину: – Что это с ней? Больна... не то опоили чем?

Вмиг все прояснилось для Никиты. Эти расширенные зрачки, остановившийся взгляд, это стремление к ужасной, противоестественной цели – убийству, могли быть объяснимы только одним: Ангелина и впрямь была одурманена.

– Что же делать? – шепнул он, стискивая ее ледяные пальцы.

– Есть только одно средство, – внезапно сказала Ангелина не своим, а хитрым порочным голосом, как если бы устами ее гласила какая-то чревовещательница. – Только одно средство спасти твою дочь. Ты должна убить русского царя.

Никита и его казак враз перекрестились.

– Нет! Нет! Я не могу! – воскликнула Ангелина с ужасом.

– Вспомни о девчонке, – усмехнулся ее губами все тот же чужой голос.

– Где она? Что с ней?! – спросила Ангелина, безмерно испуганная, не владеющая собой.

– Ее охраняет надежный сторож, который при необходимости может стать и палачом.

– Нет... Умоляю вас... – Голос Ангелины прервался рыданием.

– Тебе придется выбрать: или смерть Александра – или смерть твоей дочери. Это не так трудно! Достаточно хотя бы оцарапать его, чтобы он умер на месте.

• Предыдущая
• 55/58
• Следующая