Гарем Ивана Грозного - Арсеньева Елена - Страница 31
- Предыдущая
- 31/136
- Следующая
– Так ведь никакой болезни и не было, – отозвался Иван Васильевич беспечно. – За что ж людям вечно пенять?
– Однако моей родне ты за их слабость пенять не перестаешь, – не сдержала царица обиды. – Уж кто ближе Иванушке и мне, кроме братьев моих? Однако их ты властью не облек, в отдалении держишь, в опале неправедной.
– Что, Захарьиных на царство? – фыркнул Иван Васильевич. – Кто же это из них спит и видит себя на троне? «Правитель Данила Романович»? Или «правитель Никита Романович»? А то, может быть… – Он прищурился недобро: – Может быть, «правительница Анастасия Романовна»?
Озлившись от такой явной напраслины, Анастасия только и смогла, что дерзко бросить:
– Ну и что? Была ведь правительница Елена Васильевна – так почему не быть Анастасии Романовне?
– Э-э, не-ет! – протянул муж, медленно водя из стороны в сторону своим длинным, сухим пальцем, украшенным тяжелым перстнем-печаткою. – Не-ет, душа-радость! Навидался я баб на троне. Матушку свою у власти вовек не забуду с ее лисьими хитростями. Разве она о стране, о благе государственном думала? Ей власть была нужна, чтобы на свободе блуд блудить, местечко на троне рядом с собой очищать для своего…
Он осекся, отвернулся, стиснул кулаки.
Анастасия, обмерев, смотрела на его худую сгорбленную спину. Это первый раз на ее памяти муж так грубо отозвался о матери. Прежде говорил о ней, может быть, и без особой любви и даже почтения, но хоть видимость приличий соблюдал. Но ясно теперь: позорная тайна, тяготевшая над его происхождением, до сих пор жжет и терзает царя. Не унялась обида на мать, которая своим неразумным, неосторожным, безрассудным поведением не только осиротила сына в самом раннем детстве, но затемнила, запачкала даже воспоминания о ней – самое, может быть, святое и чистое, что хранится в душе каждого человеческого существа.
– Христос с тобой, государь-Иванушка, – пробормотала Анастасия ошеломленно. – Ты что же думаешь: если, не дай Бог… – она поспешно перекрестилась, – я сразу полюбовника в себе в ложницу покличу? Да ведь у меня никого нету в целом свете, кроме тебя, неужто ты не знаешь?
Это признание, еще недавно вызвавшее бы у обоих взрыв чувств или хотя бы ласковые объятия, почему-то подействовало на царя как удар плетью. Он так и передернулся, обернувшись к жене с выражением новой, незнакомой ярости на лице.
– Ну, свято место не бывает пусто, – буркнул, неприятно гримасничая в безуспешных попытках унять дрожь левого века: дергало его, стоило лишь взволноваться, с тех самых пор, как на глазах погиб сын. – Нету никого, говоришь? Как это – нету? А Васька, за которого ты меня слезно молила, выпрашивала местечко ему потеплее да подоходнее?
– Какой Васька? – растерянно спросила Анастасия, начисто позабывшая о своей недавней просьбе.
– Васька Захарьин, – с деланной улыбкой пояснил муж. – Тот самый сударик твой прежний, что некогда тебе грамотки писывал да под кустик сманивал.
– Что-о?!
– Что слышала. Ну да ладно. Я нынче добрый. Хватит, в самом деле, на женину родню серчать. Сменю гнев на милость! Дам Захарьиным при дворе новые места! Так что не печалься и не кручинься, радость, будем веселиться. Эй, дураки! – вдруг взвизгнул он. – А ну, сюда! А ну!..
Дверь распахнулась, и в опочивальню с глупым гомоном и воплями ввалились две нелепые фигуры.
Одного, согбенного от рождения и обладавшего непомерно большой головой, знали в Кремле все. Это был первый царский дурак Митроня Гвоздев – человек знатного рода, некогда бывший даже кравчим при дворе. На свою беду, он был уродлив, – но не отвратителен, а смешон, да еще умел скрашивать впечатление от своей внешности забавными, хотя и грубыми выходками. Его повадки очень нравились Ивану Васильевичу, и он отправил Гвоздева в Потешную палату, назначив шутом. На какое-то время царь совсем забыл любимого дурака, а теперь снова приблизил его к себе.
Митроня, кривляясь и гримасничая, мотая своей большой головой, так что покои наполнились лихим перезвоном бубенцов, приблизился к царице и отвесил наглый поклон на манер польского, с прискочкой и раскорякою. Анастасия брезгливо передернулась и с тоской поглядела на второго шута, который безуспешно пытался повторить ужимки Митрони, повинуясь сердитому царскому окрику: «Чего стал как вкопанный? Кланяйся!» – и тычку посохом.
Анастасия нахмурилась. Второй шут был не горбун и не калека, высокий, статный, молодой еще человек с правильными чертами нелепо размалеванного лица, которое вдруг показалось царице знакомым. Не веря своим глазам, она ахнула, прижала ладони к щекам…
– Как ты и просила, сыскал я твоему любимцу новую должность, – медоточивым, дрожащим от злого смеха голосом сказал Иван Васильевич. – Да какую! Самую что ни на есть очестную да хлебную! Будет при царе день и ночь, у порога царского спать, со стола государева есть… обглодыши мои догладывать. Завидная доля! Митроня не даст соврать – сладка жизнь при мне, да, Митроня? – Царь схватил шута за ухо, беспощадно вывернул.
– Сладка! – простонал Гвоздев, не в силах сдержать слез, выступивших на глазах.
– Добренький ли я, Митроня?
– Добренький, ох, добренький!
– Но порою и гневлив, так?
– Ой, так, государь, ой, так! Да ухи-то отпусти, царь-батюшка, не рви ухи-то! – взвыл Гвоздев в полный голос.
– Сейчас отпущу, – невозмутимо кивнул царь. – А взамен ты покажешь, каков грозен я бываю в гневе своем.
Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно тер разгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд с царя на царицу.
– Прямо вот тут и показывать? – спросил, поправляя съехавший набок двурогий колпак.
– Прямо тут! – хлопнул царь себя по бокам. – Ну! Давай, давай! Какие громы я испускаю во гневе своем на недоумков-бояр?
Гвоздев зажмурился и натужился, потом вдруг, дернув за очкур, придерживающий его разноцветные порты, оголил зад и, нагнувшись, испустил непристойный трубный звук.
Анастасия прижала руки к лицу, испуганно глядя сквозь растопыренные пальцы на бесстыдного Митроню, на хохочущего царя, на страдальческое лицо Василия – и не верила своим глазам.
Что это, Господи? Что это?! Какая злая сила в одночасье подменила ей мужа на этого сатану?
– Ай, молодец, Митроня! – ласково сказал между тем Иван Васильевич, поощрительно похлопывая шута по голому заду. – Порадовал ты меня. На, держи!
Он бросил на пол золотую монетку, и Митроня, забыв даже срам прикрыть, кинулся ее подбирать.
– Видишь, Васька? – обратился царь к оцепеневшему Захарьину. – Служба при мне зело доходна. Слыхал я, именьишко твое в упадке, все отцово наследство ты прожил и промотал, – ну так при моей особе живо делишки поправишь. И не благодари меня, не надо – за тебя царица просила, ей и скажи спасибо. Ну! – рявкнул он, видя, что Васька молчит по-прежнему.
Тот вздрогнул, разомкнул кроваво-красные напомаженные губы:
– Спасибо, матушка-царица…
– Век не забуду твоей милости, – громким шепотом подсказывал царь.
– Век не забуду… – выдохнул Васька, уставив на Анастасию глаза, вместо которых у него были намалеваны два пятна: одно черное, а другое – желтое.
Она тихо, жалобно вскрикнула – и умолкла, словно задохнулась.
Да он что, государь, с ума сошел?! Неужто из ревности сотворил все это с Ваською? Но как он узнал о былом, если даже сама Анастасия и думать забыла про те старинные глупости?!
– Ну что, Захарьин? – хохотнул Иван Васильевич. – Покажи нашу царскую грозу – и сразу начнешь добро наживать, в мошну складывать, как Митроня. Знаешь, он каков богатей? Скоро все мое царство скупит, и меня в придачу. Ну, давай, гром, греми! Спускай портки, Захарьин, да тужься крепче!
Васька не шелохнулся, только лицо его под слоем разноцветных пятен побелело.
– Ну? – круто заломил бровь Иван Васильевич. – Будешь греметь?
– Нет, – выдавил Захарьин.
– Не-ет? Это почто же?
– Я, царь-батюшка, боярский сын, а не воняло подзаборное, – вдруг громко, отчетливо выговорил Василий. – Прикажи мне жизнь свою за тебя отдать, и я отдам, глазом не моргну, а на этакое непотребство ищи других! Без чести и совести!
- Предыдущая
- 31/136
- Следующая
