Безумное танго - Арсеньева Елена - Страница 16

• Предыдущая
• 16/102
• Следующая

– Надечка… – нерешительно шепнул в самое ухо Рашид, и от его ласкового голоса, от жаркого дыхания у нее подкосились ноги, а к горлу подкатил новый приступ рыданий: да неужели, неужели придется с ним расстаться?! – Надечка, ты не сердись на мать, она воспитана в своих правилах, и ей главное, чтобы эти правила были соблюдены. Понимаешь, она ведь не хочет, чтобы мы с тобой расстались, ты ей очень нравишься, она говорит, что мне с моим характером как раз и нужна такая женщина, чтоб держала меня в руках. Как бы вторая мать…

Надя скрипнула зубами. Вот старая сука, ну не могла не уколоть, не напомнить об этой разнице в возрасте между сыном и его «джаным»!

– Ничего себе – не хочет разлучить! Она же фактически запретила тебе жениться на мне!

– Не на тебе… – Снова этот вздох, от которого у нее подкашиваются ноги. – Не на тебе, а на женщине. Просто на женщине, понимаешь?

– Но я ведь женщина! – Надя уже рыдала в голос. – Я не смогу стать другой!

– Сможешь, – выдохнул он прямо ей в ухо. Отстранил от себя, с любовью заглянул в заплаканные, распухшие глаза. – Совершенно случайно нашел вдруг у себя рекламу центра пластической хирургии «Ваш новый образ».

– Ты что, хочешь, чтобы я изменила внешность? – сквозь слезы усмехнулась Надя. – До неузнаваемости? Чтобы нам удалось одурачить твою маманю? Да, одурачишь ее, как же, она в яйце иголку увидит!

– Спаси Аллах! – ужаснулся Рашид. – Я не хочу, чтобы ты изменила свою внешность! Мне очень нравится твоя внешность! Но, по-моему, мать сама хочет, чтобы ее немножко одурачили. Ведь там, в этом центре пластической хирургии, делают редкие операции: там зашивают у женщин то… ну, ты понимаешь.

Что ее всегда умиляло в Рашиде, так это его способность мгновенно, по-девичьи краснеть, разговаривая на всякие такие темы. Ну а Надя давным-давно разучилась краснеть и предпочитала называть вещи своими именами.

– То есть целку восстанавливают, что ли? – спросила недоверчиво. – Была шлюха, стала девочка – так?

– Надя, ну зачем ты так? – простонал чувствительный Рашид. – Пойми наконец: для матери главное – родовые традиции. Если они будут соблюдены и единственный сын женится на девственнице – все в порядке. А уж каким образом, что да как, – это уже наше дело! Мне вообще кажется, что эту рекламу она мне нарочно подсунула, чтобы я тебе сказал.

– Нарочно? – недоверчиво переспросила Надя. – Ты думаешь?

– Ну да! Пойми, она сама желает мне счастья, но не может пойти против обычаев. И вот…

Надя задумчиво смотрела в грязно-белый бок трейлера, из которого выгружали белые картонные коробки с бананами. С ума сойти, сколько бананов, да на рынке картошки меньше продается, чем этих заморских фруктов, которые раньше были в страшнейшем дефиците. Вдруг из каких-то темных глубин памяти всплыло непрошеное воспоминание: Надя на третьем месяце беременности, ей страшно хочется бананов, за которыми выстроилась дикая очередь, и она встает в хвост этой очереди, и стоит часа два, а то и больше, чуть не падая в обморок. Покупает два килограмма и съедает все сразу прямо в подворотне, а потом идет домой, счастливая, чуть не мурлыча, и первое, что она там видит, – перекошенную физиономию Борьки, ее, так сказать, гражданского мужа, а проще, сожителя, который все обещал на ней жениться, да так и не собрался, мотивируя это тем, что все бабы – бляди, а Надька – первейшая среди них.

– Где шлялась, курва? Все никак угомониться не можешь, хоть и брюхатая? Я тут на тебя последние гроши трачу, а ты… Посмотри, чего купил, да разве ты оценишь?

Надя взглянула – на столе горкой громоздились бананы. И не понять, что такое с ней в эту минуту сделалось, только вдруг скрутил ее сильнейший приступ тошноты. Кисло стало во рту, она вроде бы как икнула – и все два килограмма залпом проглоченных бананов оказались лежащими на коврике у Борькиных ног. Ее выворачивало снова и снова, и Борька, ошалевший от обиды и ревности, совал кулаками в ее тщедушное тело, крича:

– Кто тебя кормил? Кто тебя бананами кормил, сука мокрохвостая?!

Почему-то у него не укладывалась в голове, что Надя могла купить их себе сама.

Борька так избил ее, что случился выкидыш. Надя потеряла ребенка… С тех пор она ненавидела бананы, ведь они напоминали о самом жутком событии ее жизни.

Ох, господи, забыть, забыть все это, почувствовать себя молодой, любимой, девушкой на выданье, невестой! А если… если и вправду…

Да нет, кто узнает, ее на смех поднимут!

Она положила голову на плечо Рашида. Какая-то операция – и не расставаться с ним никогда. А если никому не говорить, то никто и не узнает. Ни она, ни Рашид слова лишнего не скажут, ни словечка! Его матери тоже ни к чему о таком трепаться, что она, сумасшедшая, что ли?

– Ну хорошо, – тихо сказала Надя. – Эта рекламка у тебя с собой?

Пришлось вернуться на палубу. Алёна побродила по теплоходу, заглядывая в бары и прочие местечки, где могли оказаться соседки. Там, где обычно яблоку упасть негде, – пусто. Со вздохом Алёна потащилась в кают-компанию второго класса, где должен был проходить конкурс. Бесполезно себя обманывать, конечно, они там.

Почему-то раньше ей казалось, что на теплоходе гораздо меньше народу. Вот это толпища! Вся свободная от вахты команда, все пассажиры… Ого, сколько ценителей того, что носят в лифчиках! Главные ценители – мужики, конечно. Жюри сидит в первых рядах: капитан (Ого! И в самом деле – серьезен конкурс!), рядом еще какие-то холеные дядьки, среди которых затесалась двухметроворостая, поперек себя шире, бабища с внешностью не то профсоюзной деятельницы, не то активной лесбиянки. Тоже, стало быть, ценительница.

Алёна проталкивалась вперед, надеясь обнаружить своих соседок прежде, чем начнется действо, но не успела: свет вдруг погас. С середины аккорда врубили Робертино Лоретти:

– …Мари-ия, – пропел он, не по своей воле проглотив «Аве», но далее продолжил не сбиваясь, и под звуки католического гимна на эстраду выплыла вереница женских фигур, держащих в руках зажженные свечки.

Головы у них были покаянно склонены, однако огоньки бросали шаловливые отсветы на полуобнаженные груди: никто пока еще не снял бюстгальтеров. Бедра дамочек тоже были благопристойно задрапированы.

Рядом с Алёной кто-то тяжко вздохнул, кто-то сдавленно хихикнул. «Не то монахини, не то блудницы», – усмехнулась она.

В это время Робертино подавился очередной трелью, вспыхнул свет, и дамочки принялись подслеповато и довольно сконфуженно озираться, торопливо дуя на свои свечки. По кают-компании поплыл душноватый запах воска.

На сцене появился конферансье, и кто бы он ни был – член жюри или пассажир, но язык у него был подвешен весьма лихо. Жаль только, что трещал этот язык исключительно на мове, так что Алёна могла понимать его лишь с пятого на десятое. Украинский язык ведь только в малых дозах кажется понятным, а как возьмется за дело настоящий профессионал, тут русскому уху хочется заткнуться как можно скорее!

Морщась, как от скрипа ногтем по стеклу, Алёна смотрела на участниц «грудь-парада».

Вот же незадача! Две из трех ее соседок – Ганка и Стефа – торчат на эстраде! А где же Наталка? Что-то ее не видно среди зрителей. Может быть, за кулисами?

– Да не вертитесь вы, девушка! – досадливо сказал кто-то – слава богу, по-русски. Алёна решила не разочаровывать земляка и на какое-то время замерла.

После одной тирады велеречивого конферансье раздались аплодисменты, и высоченный моряк, в котором Алёна без труда узнала Грицка, вынес на эстраду торт в форме гигантской женской груди, раскланялся и, спрыгнув, замешался в толпу зрителей.

Раздался дружный стон восторга. Как поняла Алёна, это был первый приз. Вернее, призом должны были стать деньги, вырученные за эту грудь в ходе аукциона, который состоится в перерыве.

Все жюри смотрело на торт, плотоядно облизываясь. У дамочек на эстраде тоже оживились лица, и они довольно смело, поощряемые криками конферансье, принялись срывать с себя остатки благопристойности.

• Предыдущая
• 16/102
• Следующая