Второе пришествие инженера Гарина - Алько Владимир - Страница 21

• Предыдущая
• 21/99
• Следующая

С минуту – сама непосредственность – женщина смотрит как с фотографии ослепленная магниевой вспышкой кинодива.

– Гари… ты с ума сошел! – так же, по сумасшедшему захохотала. Смеясь, вплотную подошла к этому невозможному человеку. Приложила палец к его губам. Повторила чуть слышно: – Гарин, ты сумасброд. Я давно это подозревала.

– Это еще что, – невольно подтвердил тот. – Знаешь ли ты, кто будет экспертом по этим вещам? Ну, догадываешься?..

(Зрачки женщины останавливаются, как у мертвой, леденеют. «Это невозможно!»).

– Ну да – Роллинг. Он самый, – старый дружище, – ухмыльнулся Гарин.

Зоя высвободилась из-под его рук. Прошла на другую половину комнаты. Смотрела оттуда – не видящая.

– Ты действительно ненормальный, Гарин! Ты что задумал? – через секунду, нахмурившись, хрустнув пальцами (камни впились). – Это опасная игра. В нем только потому и теплится еще жизнь, что мы не мертвы. Наши гарантии… их не существует.

– Мне странно это слышать. Ты опять… – недовольно произнес Гарин. – С чего ты взяла?

– Убеждена. Он знает, или сильно подозревает… В могилу он потащится только с нами.

Гарин легкомысленно отмахнулся.

– Тем лучше, в конце концов. Будет сговорчивее. Старичку не хватает лишь кондрашки – ко всему прочему, чем он владел в своей жизни. Ему будет, что вспомнить для этого. Чем не тема – договор от 23, шестого месяца, 26 года, Фонтенбло. А пока пусть утешится, почитает дневники «ранней» Зои.

Опять женщина не знает, что ей и думать. Лучше вчувствоваться в это – (что-то льстит ее артистическому вкусу); тем более, что эти, с позволения сказать «дневники», она сфабриковала сама, по заданию Гарина, делая записи на бумаге отличного довоенного образца. «С хорошей порцией хлорки и ультрафиолета, – глумился он, – эти чернила состарят тебя лет на двадцать». Сочиняла она, путаясь в настроениях и годах, выказывая порой мысли, и знание людей совсем не по возрасту своих «тех лет». А сейчас – с каким-то странным тщеславием автора – будто опасалась на предмет своей репутации. («Чуден человек», – сама же констатировала Зоя).

– Ты хочешь сказать, – в замешательстве спросила она, – что Роллингу ничего не останется – в твоем понимании, – как платить по долгам?

Гарин медлил, пребывая точно в прострации, и что можно было сравнить разве что с душевным состоянием Наполеона, в момент объявления его «вне закона» французским парламентом (так подчас переживал он свои слабости). И все же, этим поступком он загнал себя и Зою в комбинационную сеть. Если Роллинг найдет какой-то тихий, неучтенный им ход, то положение Зои в качестве «разменной королевы» станет угрожающим. Тем временем, не дождавшись от него ответа, она продолжила:

– Между прочим, хочу высказать тебе свои претензии. Ты – мот, Гарри, ты растратил все, что у меня было! Каким активом ты хочешь обеспечить мое будущее? Гарин, твое предприятие ничего не приносит, как мне кажется, ты стал слишком академичен.

Гарин с хрипотцой рассмеялся. Потянулся. Быстро подошел к женщине, и, как ни держалась она своей прически, платья, поцеловал ее в запрокинутое лицо.

– Все у нас сладится. Вот такой – ты мне нужна. Такой – люблю. Будь иронична, зла… везде; ты меня понимаешь? (Зоя опустила ресницы – еще бы). Если вот этой рукой ты не посылала бы людям смерть – режущим лучом, если бы этими пальцами не перебирала в сумочке последние жалкие песо, перед тем соря золотом, кем бы ты была? Вот только такой тебя и принимаю. Будь.

– Буду, – скромно пообещала Зоя.

– И о делах пока все. Сейчас ванну, и затем, надеюсь, ужин. Со вчерашнего дня, по-настоящему, кроме дырки от торроидального бублика – во рту, ничего.

Зоя хотела переспросить, но передумала: к любым странностям рано или поздно привыкаешь.

Через сорок минут Гарин стоял у зеркала, маскируя плеши, причесываясь Зоиным же малахитовым гребнем, и все не решивший, на какой манер приладить ему прядь со лба. Взял на хохолок. Накинул домашний пиджак. Фатово сколол атласный, шейный платок жемчужной булавкой. Прищурился, подмигнул себе в зеркале. («О, Кей, Гарри, будем демократичны»).

Вдвоем, под руку, они спустились в столовую.

Здесь было много больше радужного, и как-то легкомысленного света. Четыре окна – витражом, являли собой сцены охотничьей и пастушьей жизни. На середину столовой был вынесен трапезный стол, дубовые стулья с высокими, прямыми спинками; с искусной резьбой по дереву: человеческие сердца, рожицы троллей, плоды и листья. В глубине помещения журчал фонтан, сложенный из цельных, округлых камней, а все кругом по доброй швейцарской традиции – цветник. Надоевшие альпийские розы, флоксы, настурции. В ящиках, в больших фаянсовых «супницах», в глиняных горшочках, и совсем уже – плошках, в которых, верно, тысячелетия назад плавал в сале коптящий язычок пламени. Ведь и тогда любили и умели ждать.

Они были вдвоем. Одинокие – подняли тост, ставший их девизом со времен Золотого острова: «За чудо, за гений, за дерзость».

Ел, пил один Гарин. Зоя подливала ему густого темного вина, поднимала свой бокал, когда, меж блюд, он пытался уловить неровный отсвет ее глаз, то близких ему, то разошедшихся, казалось, с самой жизнью. Губы ее выговаривали самой себе: «Гарин, Гарин, вот ты здесь; опять мы вместе. Говоришь: будь. Да. Пока – еще молода. Завтра, послезавтра ты умчишься… (он кивнул, оставляя спаржу и накидываясь на тушеного кролика с картофелем и бобами, макая хлеб в острый соус и прикладываясь к своему фужеру, – серебро, с чернью). Слишком, слишком единственный, чтобы еще кем-то быть», – Зоя вздохнула, чокнулась сама с собой, изрядно осушила бокал. Продолжила: «И суша тебе не суша, и вода не вода. (Опять он кивнул, накидываясь на дрожащую ледяную рыбу). Дай тебе – кто? Бог, сатана – удачи. Какая разница: была бы только она», – с Евиной мудростью и цинизмом рассудила Зоя. (Гарин одобрительно пробормотал, памятуя какую-то теорию относительности). Зоя высказалась более конкретно, адресуя ему:

– Я не знаю, что из этого всего выйдет. Я – женщина.

– Но какая! – открыл, наконец, рот Гарин.

– Я не могу проникнуть в твои замыслы. Ты всегда на краю… на обрыве… чтобы желать тебе какого-то еще продолжения. Понимаешь ли ты это сам… (все глуше и все отрывистее говорила она.) Ты ни добр, ни зол – умствующая стихия; ты называешь это безграничной властью, но это только крайнее твое усилие оставаться еще человеком. Однажды все тебе было дано по полной мере, но и это все был ты… Не возносись. В тебе – я люблю себя.

– За тебя, Зоя, – Гарин поднял свой бокал. – Будь всегда. Я часто говорил и повторяю: без тебя мое дело мертвое. Вот ведь… – лицо его как-то «осиротело», губы (наивно) прыгнули. – Нашим невзгодам конец. Все это лихолетье мы были на верном пути. За финансовую сторону не беспокойся. Есть у меня должник, ты знаешь, и расписку соответствующую давал… Верно, я говорю? Время пришло, – строго на этот раз, взглянув на женщину, как на сообщницу, сказал Гарин.

– Что же, – горько проронила Зоя, – снова воевать на его денежки. История дважды не повторяется, Гарин.

– Знаю. На этот раз обойдемся формальной стороной дела. Потом же – все имеет свой резон. Старичку – покой. Нам – причитающиеся дивиденды. Жить с видом на позднюю осень, и в ожидании электрического стула – не лучшая старость. Облегчим участь Роллинга. – Он подмигнул Зое.

– И что потом? Только одни денежки? Скучно, пошло. Однажды я этим уже набила оскомину. Миллионерша. Фу. Да и какой прок от этого, если все одно – золотой футляр. Я так больше не могу, Гарин.

Зоя глядела перед собой темнеющим взором; лучше так – видеть далекую, пусть слабую, но свою звездочку, нежели безграничные, и чужие горизонты.

У Гарина упала прядь на лоб. С минуту он смотрел на женщину, осмысливая ее слова. Затем пробормотал:

– Нет, для сегодняшнего вечера это было бы слишком сложно. (Громче). Потом – будет почище прежнего, Зоя. Будет мой аппарат, перед которым гиперболоид покажется чахлым вздором. Потом…

• Предыдущая
• 21/99
• Следующая