Ассирийские танки у врат Мемфиса - Ахманов Михаил Сергеевич - Страница 34

• Предыдущая
• 34/54
• Следующая

Некоторое время я сидел в раздумье, потом возвысил голос:

– Муссаваса! Где ты, Муссаваса?

– Здесь, семер. – Старый охотник вылез из тени и опустился на жаркий песок. – Решил идти? Нельзя, рано. Ладья Ра еще плывет высоко.

– Пойдем вечером. А сейчас скажи мне, Муссаваса, бывал ли ты в окрестностях Темеху? В этих скалах? – Я вытянул руку на запад.

– Бывал, но давно, мой господин. В скалах змеи, и когда-то я на них охотился. Теперь хожу на ту пустошь, где русло высохшей реки, охочусь на клювастых птиц… Выгоднее!

– А в Темеху ходишь?

– Чего я там не видел! У них финики да вино, а это и в Мешвеше есть. Опять же народ в Темеху жадный. Был я у них восемь или девять Разливов назад, хотел продать птичьи перья, и случилось так…

Новая байка, подумал я и кивнул на пятнышко тени под скалой.

– Потом расскажешь, старик. Иди, отдыхай.

Вздохнув, Муссаваса переместился в скудную тень.

– Восемь или девять Разливов, – произнес Хоремджет. – Ему нечего делать в Темеху. Если там что-то построили в недавние годы, он об этом не знает.

– Но мы узнаем. Не позже этой ночи, – сказал я и повернулся к вавилонянину. – Если Бык Ашшура перепашет все пески отсюда и до океана, если найдет Дом Власти и захватит его, что он станет делать дальше? Ваши цеппелины лежат у гробницы как пустые мешки, и обратно на них не улетишь.

– Обратно и не надо, – молвил Гимиль-Нинурта. – Если пленят вашего владыку и Та-Кем капитулирует, Ашшур-нацир-ахи окажется близко к Мемфису. Войдет туда как победитель!

Лицо пленника скривилось – видно, такая перспектива его не очень радовала.

– А в ином случае? – спросил Левкипп.

– В ином дождется подкреплений по воздуху, захватит плацдарм и будет сидеть тут занозой в боку. – Помолчав, Гимиль-Нинурта нерешительно добавил: – Говорили мои начальники, что дела у вас на Синае плохи. Туда перебрасывают резервы из Мемфиса, а также из Верхних Земель… Найдутся ли у вас войска, чтоб совладать с Быком Ашшура?

– Найдутся. Мы ведь здесь, – буркнул я и закончил на том разговор. Не хотелось мне отвечать на другие вопросы Гимиль-Нинурты. Хоть был он человеком штатским, но не лишенным ни глаз, ни ушей: слышал, что называют меня чезу, и видел, что солдат в моем отряде не тысяча, а сотня. Да и солдаты те в странных одеждах, и оружие у них странное – у половины ассирийские «саргоны» и клинки. Что за часть из оборванцев? Где их откопали, кто послал их в Ливийскую пустыню?.. Но этих тем мой пленник не коснулся – должно быть, по врожденной деликатности. Одно слово, intelligentis!

Привалившись к теплой скале, я дремал вполглаза, следил за солнцем, плывущим в вышине, и слушал речи князя Синухета. Он сражался с врагами в Верхнем Ретену, но и я не подкачал, перебил две сотни спящих ассиров… Славные у нас дела, прямо героические! Есть о чем потолковать.

«И пришли с ним другие знатные из моих завистников, и привели своих воинов, и то же сделали мои сыны. Встали их и наши люди по обе стороны площадки для ристаний, и глядели они друг на друга, как псы на волков. И горели у моих людей сердца за меня, и говорили они: «Найдется ли храбрец, чтобы биться с нашим господином? А если найдется, долго ли выстоит?» Амон видит, были те слова пророческими.

Вышел я с луком своим и мечом, и враг мой, брат несчастья, принялся метать в меня стрелы. Неискусный был он лучник, и лук его уступал моему из Та-Кем; не умеют в тех краях делать мощные луки и свивать прочную тетиву. Миновали меня его стрелы, и приблизился он, и попытал удачу с дротиками, но увернулся я от них, и пали дротики врага на землю. Те же, кто следил за нашим боем, удивлялись моему умению – поистине был я быстрее барса и крепче ливанского кедра.

Поднял я дротик и швырнул в его щит. В самой середине засело острие, и мой противник, сын греха, не смог его вытащить, как ни старался. Пришел он в великий гнев, испустил вопль, отшвырнул свой щит и бросился на меня с подъятым топором. Вот пришло мое время! Знал я, что гнев – плохой пособник в битве; застилает гнев глаза, и не видит гневный, куда нанесут ему удар, куда поразят его копьем или стрелой.

Согнул я свой лук, метнул стрелу, и попала стрела тому воину в шею, но не убила. Закричал он от страха и рухнул в пыль, и была кровь на шее его, и была кровь на плече. Не медлил я, подбежал к нему, вырвал из рук боевой топор и поразил его в темя. И вот мертв он, пища Анубиса, и вот ноги мои на его спине, и вот клич мой летит над ристалищем! А меч мой чист – убил я врага его топором!

И когда свершилось это, подал я знак своим сыновьям, и ринулись они на завистников, как львы на трусливых гиен. И вздрогнула земля, и затмилось тучами солнце, и было в тот день много крови».

К вечеру внезапно похолодало. Муссаваса, Иапет и другие ливийцы утверждали, что такое бывает после самума, а Левкипп, сделав умное лицо, принялся рассуждать о перемещении воздушных масс, о тепловом балансе между морем и пустыней и прочих мудреных предметах. Он занимался этим уже на ходу – я решил не дожидаться ночи и приказал выступать.

Мы покинули скалистую гряду с лежавшим за ней плоскогорьем. Старый охотник вел нас через пески на северо-восток, прямиком к Темеху, и, по моим расчетам, мы успевали добраться туда до вечерней зари. Мои бойцы казались отдохнувшими и бодрыми; может быть, победа над врагом прибавила им сил или обильная трапеза – в ассирском лагере мы взяли запас продовольствия. Наверное, каждый прикидывал, что половина дороги уже позади, и до Цезарии осталось не так уж много, восемь сехенов. К тому же впереди была вся ночь, и значит, миновав Темеху, мы приблизимся к Хенкету.

Что главное для беглецов? Надежда…

Однако сказанное нашим пленником звучало у меня в ушах, и я не испытывал уверенности, что двигаюсь к Цезарии и к спасению. Если бы не буря, признался Гимиль-Нинурта, ассиры были бы уже в том оазисе, и Тиглатпаласар пытал бы крестьян и их детей… А что изменилось теперь? Буря миновала, Тиглатпаласар убит, но остальные ассиры живы и через день-другой войдут в Темеху… И будет там то же, что в Нефере.

Должно быть, не одного меня одолевали эти мысли – я вдруг обнаружил, что рядом со мной не только Хоремджет, но Рени и Левкипп. Затем подтянулись Мерира, Пианхи и Тутанхамон. Все мои офицеры были здесь, шли, посматривали на меня, переглядывались и молчали. Наконец Хоремджет сказал:

– Встанет воин перед судом Осириса, и спросят его: убивал ли ты?

– Да, – отозвался Мерира.

– И спросят в другой раз: калечил ли?

– Да, – подтвердил Пианхи.

– И снова спросят: был ли жесток к людям?

– Да, – молвил Рени.

– Как же оправдаться воину? Как попасть в Поля Иалу? Как спастись от пытки и клыков Анубиса? – произнес Хоремджет, глядя на запад, в Страну Мертвых.

И ответил Тутанхамон, наш жрец и лекарь:

– Скажет воин: да, убивал я, но врага; да, калечил, но злого насильника; да, был жесток, но к тем, кто сам нес разорение и горе. Убивал и калечил, защищая и проливая собственную кровь! Положите вины мои на чашу весов, а на другую – свидетельства спасенных от вражеской жестокости, и увидим, что тяжелее. Судите меня праведным судом! Перевесят грехи, приму я кару у железного столба, и пусть жжет меня огонь и душит дым. А если перевесит мое мужество, растворите мне врата милости вашей и дайте испить воды источника вечности.

Они читали отрывок из Книги Мертвых, из того папируса, где солдат, представ перед судом, оправдывает свои деяния. Ведомо было мудрым предкам, что у всех свои грехи, у чиновника, воина, земледельца и даже у правителя, а потому полагалось каждому знать особые слова, чтобы склонить Осириса и судей к милосердию. Сколь эти речи действенны, нам неизвестно, ведь никто не вернулся с Полей Иалу, чтобы о том поведать, но на всякий случай мы повторяем их. Может быть, для того, чтобы не сделаться совсем уж хищными зверями.

• Предыдущая
• 34/54
• Следующая