Выбери любимый жанр

Теория Невероятности - Анчаров Михаил Леонидович - Страница 20

Изменить размер шрифта:
20

Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.

Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.

Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. – Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, – говорит тамада, веселый такой человек, шутник.

И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.

– Мама вне конкурса, – говорит брат Володи.

И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.

– За хозяйку дома, – говорит он. – За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.

Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.

Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.

…Разговоры… разговоры…

У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.

– Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.

– Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.

К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.

– Когда вся компания весело ликует, – сказал он и икнул, – нужна музыка. Володя, возьми гитару.

– Когда вся компания весело икает, – сказал Володя.

– Клаша, поставь Бернеса, – сказал тамада. – Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.

– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.

– Так вот и живем, – говорит брат Володи. – Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.

– Давай, давай развлекай гостя, – говорит Володя. – Век поэзии кончается.

– Знаешь, не делай из меня идиота, – говорит брат.

– Кончается поэзия или нет? – спрашивает Володя.

– Вова, мы люди простые, – говорит жена брата. – Нам бы факты.

– Маска, я тебя знаю, – говорит Володя…Разговоры… разговоры…

– Факты – это вещь, – говорит брат. – Остальное – идеология.

Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.

– Два художника пишут портрет женщины, – говорит он, и та поправляет волосы. – У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.

– Идеология, – говорит брат. – Это для Кати.

– Катю не трогай, – говорит Володя.

– Идеологию тоже, – говорит учительница.

– Ты можешь сформулировать свою мысль? – спрашивает брат.

– Могу, – говорит поэт. – Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?

– Браво! – говорит учительница, и глаза ее блестят. – Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…

Она теперь совсем молодая.

– Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, – запевает компания у окна. – Золотою казной… я осыплю тебя-а…

– Кто это? – спрашиваю я.

– Это все мамина родня, – говорит Володя. – Бабушка здесь ни при чем.

– Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…

– Все смешалось в доме Облонских, – говорит Володя. – Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня – это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.

Да мне– то что?

– Надо что-то делать, – говорю я.

– Ну как? – спрашивает он.

– Жуть… – говорю я. Входит учительница.

– Наверно, надо что-то объяснить? – говорит она. – Ты не ожидал, что мы так живем. Да?

– Ладно. Все пустяки.

– Давайте я за такси сбегаю, – говорю я. – У меня есть деньги.

– Сиди, – отвечает он. – А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.

– Сейчас вызову по телефону, – говорит учительница.

Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.

– Если я вам мешаю, я могу уйти, – говорит он обиженно.

– Да. Мешаете, – жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.

– Катя, приведи Володю, – говорит он.

– Сейчас, – подскакиваю я.

Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.

Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.

– Иди спой, – говорит он. – Неудобно.

– Он не хочет, – говорю я. – Хватит!

– Ого! – говорит брат, оглядывает всех и уходит.

Мы с Володей стоим в дверях.

– Иди сюда, певец, – говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.

– Могу и вам спеть, – говорит Володя. – Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…

– Перестаньте, – говорю я.

– А если я не могу больше, – говорит Володя. – Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?

– Иногда поющий, – говорит поэт.

– Почему тогда не поешь?

– Мою песню пьяным не поют.

– Я не пьян.

– У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.

Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.

– Про любовь? – спросил Володя.

– Про любовь.

Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:

– Вставай, проклятьем заклейменный, весь

мир голодных и рабов. Володя откинулся.

– «Интернационал», – сказал он.

– Ага, – сказал поэт.

– Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.

– Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.

– Так сразу не надо было, – сказала я.

Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.

– Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.

– Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.

– Поживей, пожалуйста, – говорю я шоферу.

Тот кивает головой.

– Слушайте, козявки, – говорит поэт. – Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…

– Поживей, – говорю я шоферу, и тот кивает головой.

– Как там у Диккенса насчет дилижанса? – говорит поэт. – Ту-ру-ру – звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?

– Так и сказано, – говорит Володя. – Ту-ру-ру.

– Стоп, – говорит поэт.

Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.

– Эй-эй! – Володя выскакивает вслед за ним.

– Ничего, – говорит поэт. – Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.

Володя обхватывает его за талию.

– Зачем ты вылез? – говорит Володя.

20
Перейти на страницу:
Мир литературы
Наши партнеры