Сердце трубадура (СИ) - Дубинин Антон - Страница 16

Агнесса, явившаяся к столу в окружении своих девушек, была чудо как хороша. Волосы она заплела в две длинные косы, украсив их золотыми нитями; щеки слегка нарумянила, но неискушенный в женских хитростях Гийом принял смуглый румянец за чистую монету и подумал, что даме, наверное, неловко перед мужем за предстоящий обман. Не знал он и того, что Агнесса нарядилась сегодня исключительно для него — в то самое пурпурное балдахиновое платье, тесно облегающее фигуру, с белым мехом понизу висячих рукавов. И пояс она тоже выбрала самый богатый — золотой, до самого пола, с гроздью мелких агатиков на концах длинных кистей. Камешки и маленькие колокольцы тихо звенели, когда дама присела рядом с Гийомом на бархатную подушку; длинные ее ресницы бросали фиолетовые тени. Опущенное узкое лицо показалось трубадуру прекрасным и безмерно печальным, и он отвел глаза в благодарной жалости. Чтобы более не смущать даму, доброго друга, спасительницу, Гийом принялся с прицельным вниманием разглядывать увесистую серебряную солонку на ножках вроде львиных; по краю солонки шла высокоморальная надпись, на редкость неуклюжие стихи, вызвавшие у искушенного в плетении словес поэта улыбку:

Но тут довольно чистый, приятный, не то что в Кастель, рожок возвестил, что слуги несут воду.

Накормили их на славу; как ни страдал Гийом, он с радостью набил живот и жареной кабанятиной, и лебедями, и зайца попробовал, и пирога с мясной начинкой… Его хватило даже на фрукты — слишком сильно он любил гранаты; а тосковать и маяться совсем не умел, хотя и знал, что в волнениях полагается страдать. Увлеченный едой, он даже не замечал странных взглядов, которыми обменивались трое знатнейших персон за столом — гость и двое хозяев; а взгляды эти, чем более было выпито вина, становились все более насмешливыми и торжествующими. Впрочем, это относилось преимущественно к мужчинам; Агнесса почти не притрагивалась к вину, да и к еде тоже; так, потягивала мед да съела пару яблок. Ее слегка трясла нервная дрожь.

Эн Робер, надобно отдать ему должное, притворялся изо всех сил. Сначала он сам мужественно попросил свою жену сесть рядом с Гийомом; потом потребовал у мальчишки-жонглера спеть — и тот по простоте затянул не что иное, как знаменитую Гийомову канцону. Гийом поперхнулся лебединым крылышком; Агнесса слегка покраснела. Эн Робер усердно наливался вином, памятуя женину просьбу, и вскоре уже полностью соответствовал тому образцу, которому его просили подражать. С набитым ртом он попытался сказать какую-то речь и засмеялся невпопад, поняв, что вот говорить-то у него и не получается. При этом часть пирога вылетела из смеющегося рта и упала не куда-нибудь, а на колени гостю Раймону, который брезгливо отодвинулся, озираясь — и точно, к нему уже спешил внимательный слуга с полотенцем. Наконец не очень вертикального, но до чрезвычайности веселого эн Робера увели спать; по пути он едва не наступил на сунувшуюся в залу длинноносую Агнессину собачку, и послышался вопль бедной левретки одновременно с воплем разудалого барона.

Жонглеры все еще продолжали свои прыжки и выкрутасы; всего их было трое, пожилой дядька с изрядно испитым лицом и два мальца. Дядька в длинном, до полу, балахоне играл на дудке, а мальчишки танцевали — один на руках, а другой — на ногах, но притом весьма высоко подпрыгивая и в воздухе семеня обтянутыми зеленой шерстью голенями. Но ни гостям, ни хозяину было уже не до них. Агнесса нетерпеливо огляделась, кивнула кому-то — и вскоре снова завопил рожок: возвращалась вода.

Ни танцевать, ни играть в шахматы никому, конечно же, не хотелось. Агнесса громко распорядилась, чтобы эн Гийому отвели покои рядом с ее опочивальней; Раймон расхохотался и так подмигнул своему вассалу, что того аж затрясло. Но самое худшее было еще впереди: когда дама уже удалилась, шепнув Гийому, что за ним пришлют, Раймон, не будь дурак, потащился за вассалом в его комнату и там в ожидании посланца принялся наставлять любимого друга в искусстве любви, да так, что Гийом едва сдерживался, чтобы не врезать благодетелю промеж глаз.

— Ты, главное, не робей, мальчик мой, — развалясь на его кровати, Раймон помавал в воздухе кистью руки, изображая этим что-то до крайности неприличное. — Они это любят, дамы… К ним с напором нужно, чтобы силу почувствовали. Вот если ты так ее ухватишь, что она аж запищит — значит, это самое оно и есть…

Гийом сидел на скамейке, горбился, слушал, бледнел, старался не думать, где и как его сеньор обычно применяет подобную мудрость на деле. Ему хотелось немедленно вскочить и вызвать Раймона на Божий суд — не за что-нибудь, а за жестокость, так же с ней нельзя, черт побери, ведь это же… Но он слишком далеко зашел, слишком прочной стала стена лжи, отрезавшая его от остального мира — такую уже не прошибешь одним ударом, и Гийом, стараясь не заорать, стискивал кулак так, чтобы ногти вонзались в ладони… Раз уж попал в этот город — живи по его законам.

— Да, и еще: зубами, опять же, тоже можно… Но тут поосторожней будь, не отгрызи ей чего-нибудь, а то Робер потом не доищется, — и барон так громко засмеялся удачной шутке, что Гийом едва не пропустил момента — тихий стук в дверь… Он вылетел из комнаты едва ли не пулей, и в абсолютной тьме коридора женская рука взяла его за локоть, и он пошел, чувствуя себя ведомым на заклание, а за спиной его эн Раймон вздохнул понимающе — ах, молодость, молодость, вон ведь как помчался!.. Пойти, что ли, к себе — а впрочем, в этой чертовой темноте голову сломишь, можно и здесь остаться, все равно мальчик не вернется до рассвета… Так тебе, Робер, вот тебе подарочек — большие ветвистые рога!

…Агнесса ждала возлюбленного в белой длинной рубашке, вроде той, что была на Серемонде в ее первую счастливую ночь любви. В ожидании она расчесывала волосы, еще более вьющиеся оттого, что весь день лежали в косах, и руки ее слегка дрожали. Впервые в своей жизни Агнесса была влюблена, и досаду от осознания этого скрашивал только непривычный, и обидный, но тако же и приятный трепет, новый какой-то вид тоски, когда мир кажется очень хрупким, почти прозрачным, и каждое движение воздуха исполнено сокровенной, горестной тайны… Анесса открыла Гийому дверь, и впервые она была не желанной, но желающей, и ей стало просто физически больно, когда, едва ступив на порог ее спальни, этот дурак поцеловал ей руку и сообщил, что безмерно благодарен ей за помощь, и пусть она даже и не помыслит, что он способен посягнуть на ее незапятнанную честь.

Потом они сидели рядом на кровати, и Гийом вдохновенно рассказывал ей, сколь мудра и добра Серемонда, и Агнесса смотрела на свои босые прозрачно-белые стопы, утопающие в ворсе темного ковра, и думала, пристойно ли ей будет вцепиться ему зубами в горло. Или еще куда попало. Когда разговор пошел о том, какие романы Агнесса предпочитает и не нравится ли ей, часом, история про Жерара Руссильонского, она взмахнула узкою, смуглой рукой, поправляя волосы, и ладонь упала Гийому на колено. Тот опасливо покосился на дамскую руку и продолжил гнуть свое, не делая ни единого движения, чтобы приблизиться либо уж отстраниться по-хорошему. Город лжи, город лжи, отпусти меня. Я, кажется, не отсюда родом.

(А что это вы тут делаете, господа?…

А любовниками притворяемся.

О Боже Ты мой, зачем?

Да я и сам не знаю, о Внутренний Голос, просто так почему-то получилось…)

…Вскоре Гийом захотел спать. Он огляделся в поисках, например, скамьи и какой-нибудь подушки, резонно решив, что для пущей убедительности ему надлежит уйти от дамы не ранее, чем на рассвете. Агнесса, почти что пришедшая в отчаяние, заметила, что ее кровать достаточно широка для двоих. А ведь и точно, если вы позволите, восхитился умница Гийом — и вскоре они уже почивали, затушив свечу, Агнесса — под одеялом, а Гийом, не раздеваясь — поверх, повернувшись к ней спиной и ровно дыша. Агнесса полежала немножко в темноте, неподвижная, напряженная; сердце ее вытворяло странные штуки, мерно колотясь то в ушах, то в горле. Наконец собралась с духом, повернулась. Легкой рукой тронула Гийома за плечо. Плечо сквозь тонкую белую рубашку было теплым, с твердыми какими-то, жалостными косточками. Но он спал, и дышал уже глубоко и ровно, он всегда засыпал быстро — рыцарская привычка спать где угодно и как угодно; Агнесса тихонько позвала — он издал сквозь сон невнятный отзывающийся звук, не поворачиваясь. Закусив губу, она тряхнула чуть сильнее, приподымаясь на локте; длинные ее волосы пощекотали щеку спящего, веко, безмятежно, как у ребенка, опущенные ресницы… Гийом чуть дернулся, приоткрыл один глаз, пробормотал имя Серемонды. Потом что-то сообразил.