Испытание (СИ) - Дубинин Антон - Страница 18

То и дело старец переходил от простого обращения — к почтительному. Вот и сейчас он встал, держа фолиант высохшими руками, и протянул его вперед с легким поклоном. Кретьен слегка шарахнулся.

— Нет, благодарю вас… Это слишком ценный дар. (А я не хочу быть связан с тобой никаким долгом, едва не прибавил он — но сдержался. Господи, откуда у катара — книга из цистерцианского, бернардитского аббатства?..) Лучше… лучше мне самому поехать прямо туда. И поговорить… с другими слепыми мудрецами.

— Как знать, может быть, среди них окажется хоть один зрячий. Доброй вам ночи, эн Кретьен.

— Отец… а я могу?.. — голос Этьена, о котором на миг все забыли, прозвучал как из глубины колодца. — Я… хотел бы тоже поехать. Если я не нужен здесь… вам и нашей Церкви.

Оливье взглянул на него с легкой усмешкой. Они стояли уже у выхода из книгохранилища, и катарский епископ вертел в руке тяжеленный черный ключ на цепочке. Ключ, безоговорочно переданный сеньором Альфонсом старому священнику на хранение.

— Этьен, мальчик… Я знаю, если бы я сказал — нет, ты бы остался. Так?..

Кретьен сжался, как улитка, которую ткнули иглой. Друг бросил на него один только взгляд — в темноте бы не разглядеть, но свечку держал Этьен, и поэту привиделось в его взгляде… то же, что у оленя в глазах, когда он оборачивается взглянуть на загоняющих псов. Эх, мессир Анри, далекая, безумно чужая теперь Шампань… Как он поклялся тогда, в бешенстве шпоря коня: «Не брошу гона, пока у меня остается еще хоть одна собака!» Кабан тогда только что прикончил клыками двух его любимых гончих. И Ален, маленький взлохмаченный паж в желто-синей накидке, сжался в седле в предчувствии новой дикой скачки… неужели это был я?..

…Этьен повесил голову, волосы его казались совсем темными в темноте (А, Этьенет ло Рос[13]…)

— Да, отец мой, конечно же… Я бы остался. Я должен теперь вернуться в Аррас — или я еще нужен вам здесь?..

— Последнее время, — голос Оливье стал необыкновенно мягким, даже легкая хрипотца ушла, — последнее время я размышлял, не сократить ли тебе срок послушания. По-моему, ты уже достаточно отрешился от всего мирского и достоин принять Утешение. Я собирался послать тебя с миссией… вместе с моим Старшим Сыном.

— Отец… Будет так, как вы скажете.

(Нет никакого Камелота. Я его придумал, придумал, наслушавшись сказок Гвидно и начитавшись всякой кельтской всячины. Я сам помню, как менял имена на более благозвучные. И что ему замок, виденный во сне, соперник ли он огромной, могучей… всевластной над этим человеком церкви?..)

— Ничего, Этьен, — слова казались ему отстраненными, будто исходили из чьего-то чужого горла. — Ты делай так, как считаешь должным. Я… очень благодарен тебе за помощь. И вам тоже, мессир Оливье.

— Этьен, сын мой, я думаю, ты примешь консоламентум на следующий же праздник… После того, как вернешься из странствия. Разузнав все, что хочешь. Мессир Кретьен, я и сам бы поехал с вами, да только я уже не ищу дорог…

И несколько минут катарский епископ стоял прямо, неразличимая черная тень вне свечного круга — отрешенный еретик, мечтающий теперь только о мученической смерти, жутковатый старец почти без плоти — и слушал, как рядом в темноте оглушительно стучит сердце его юного сына.

(А наш дом, если нет у нас дома на земле, может быть, наш дом — там. Я только хотел бы увидеть город опять. Назови это служением, назови это влюбленностью, я сам не хочу искать имен. Если это все — только гордыня, то убей меня, Господи, убей меня сейчас, и не дай мне… лишиться Тебя.)

— Мессир Кретьен, — (нельзя докричаться через реку, но мы по одну сторону потока, и я могу слышать тебя) — послушайте… Давайте выедем завтра на рассвете. Когда протрубят зарю. Я не хотел бы терять времени. Хотя и ненавижу рано вставать…

(А как еще прикажете бороться с обращением «мессир»? Не бить же его по голове каждый раз, тем более что им и защищаться-то запрещено, бедолагам!)

— Постыдись хоть моего отца, ты… негодяй!..

— Ну, хорошо. Так значит, завтра на рассвете.