Выпьем за прекрасных дам (СИ) - Дубинин Антон - Страница 1

Можно сказать, что эта история началась в день, когда один молодой монах по имени Антуан решил совершить великий подвиг. Особенное величие подвига заключалось в том, что как подвиг он вовсе не выглядел, напротив же — со стороны был похож на довольно большую и непонятную глупость. А дело было так: брата Антуана из Ордена Проповедников совет монастыря выбрал на должность проповедника в округе Лораге. Это означало, что брату с одним спутником-социем предстоит отправиться в месячное преинтересное путешествие по весенней земле, проповедуя в назначенных приходах Радостную Весть и кормясь от щедрот слушателей. Любой молодой брат мечтает о таком назначении, ради него нередко и доминиканский хабит принимают — но не всякому оно достается. А вот Антуану досталось — несмотря на совсем еще юный возраст, не более двадцати, и на незавершенное богословское образование, и на то, что он не был пока рукоположен.

— Что скажет кандидат? — сурово спросил настоятель, глядя так, будто не радость предлагал, а наказание обдумывал. Антуан встал, красный и растерянный, с сияющими глазами. Открыл рот, ничего не смог и снова его закрыл.

— Не молчите, брат, — подбодрил Гальярд, барабаня пальцами по ручке приорского кресла. — Вас все же проповедником назначают, не отшельником. Проповеднику молчать не пристало. Может, попросить чего хотите?

— Милосердия Божьего и вашего, братие, — неожиданно выпалил Антуан и покраснел еще больше. Даже уши его, торчавшие из-под кольца волос, засветились алым. Формула принятия в Орден сама собой выскочила из него, наверное, по аналогии с днем, когда Антуан в прошлый раз стоял в кругу, под пересекающимися взглядами. Капитул — не балаган, тут не посмеешься толком. Однако молодая часть совета явственно захмыкала, прикрываясь рукавами. Захмыкала, впрочем, весьма дружелюбно. Приор строго кашлянул в их сторону.

— Что же, брат, просьба весьма обоснованная. Божие милосердие есть дар и тайна Божия, а вот за наше мы вполне в ответе. Ну, что скажете, братья? Будет этому слуге Божьему наше милосердие?

— Бу-удет, — одобрительно загудел капитул. Антуана любили. Не сразу так стало, конечно — первые несколько месяцев на него многие глядели косо, так псы хорошей охотничьей стаи рычат на принесенного хозяином щенка-дворняжку. Большинство братьев Тулузского монастыря пришло из университетов, иные — из клира других монастырей и каноникатов, так что им непонятно было стремление приора надеть белый скапулир на почти неграмотного паренька-виллана. Одежда брата-сотрудника, дело которого — служить братьям-клирикам, по мнению многих, подошла бы Антуану куда как лучше. Однако приор был непреклонен в стремлении сделать из мальчика настоящего проповедника, он все время убеждал остальную братию в правоте своих предчувствий, и едва приняв у Антуана обеты, отправил его вместе с другими слушать курс теологии к новому приезжему магистру. Тулузский университет медленно, но верно разрастался, и все больше кафедр и ученических скамей в нем занимали люди в белых доминиканских рясах. Антуан был настолько приятен в общении с другими братьями, так часто и смиренно просил их пояснить ему, бестолковому, тот или иной вопрос, что с его присутствием быстро смирились. Кое с кем он сошелся близко — с другим новицием, Джауфре, самым смешливым и, пожалуй, самым непослушным послушником в монастыре; с Анри-Констаном, тонким и умным богословом, учившимся в Париже по программе самого Аквината и даже прислуживавшим на его мессах; с пожилым уже, поздно призванным братом Тьерри, добрейшей из душ земных; — но все равно самым близким человеком для него оставался наставник новициата, брат Аймер.

Это именно Аймер первым открыл в нем талант проповедника — на рекреациях решив ему объяснить, что такое аллегорическое толкование, он получил в ответ скромное «Кажется, понимаю…» и совершенно блестящий разбор отрывка из Товии, сдобренный парой гениальных деревенских анекдотов, да таких уместных, что и Аймер смеялся, и прочие послушники. Привычный хвастать успехами своих подопечных, Аймер рассказал о талантах Антуана приору, тот предложил назначить его пару раз проповедовать своим же братьям и посмотреть, что получится — и вот, пожалуйста… получилось.

Антуан, стоявший перед монастырским советом, был уже совсем не тот запуганный паренек, которого три года назад Гальярд привез из инквизционного похода на одной повозке с осужденными еретиками. Тот Антуан был худой, как щепка, дергался всем телом на каждый оклик и стремился на хорах ли, в рефектории занять последнее место, отчего страшно всем мешал и путался под ногами. Этот новый Антуан, брат Антуан с тремя обетами, в белом хабите, оказался даже почти красивым. Его весьма красила тонзура, открывавшая лоб, придавая лицу аккуратный вид вполне романской миниатюрки с молодым монахом. Спина его распрямилась — и Антуан оказался не таким уж и низким; плечи развернулись — и он оказался не таким уж худым; но главное — из глаз ушло выражение загнанности, сменившись покоем и постоянным ясным интересом к происходящему. Глаза его, как выяснилось, были вовсе не темными — хорошие, светло-карие глаза. Он почти всегда улыбался, научился открыто смеяться, вместо невнятного бормотания стал возвышать голос на хорах — и голос его, хотя и не был особенно прекрасен, — как, впрочем, и плох, — гармонично влился в общее пение. В первый день, когда Антуан в голос запел, — было это на вечерне Перенесения Мощей, через полгода после прибытия в монастырь — Аймер так обрадовался, что едва не забил в ладоши прямо на хорах, но сдержался, сжимая руки под скапулиром и улыбаясь во весь рот. Вечером он пришел к наставляемому с бутылкой вина и с подарком — расщедрился отдать Антуану свою походную псалтирь, остаток былой дворянской роскоши, с металлическими застежками и золоченым обрезом. Еще на обеты хотел подарить — да вот пожадничал, любил он свои книги немножко слишком сильно для нищенствующего монаха, а тут наконец дозрел.

Будущему священнику обязательно надо петь, помнится, сказал он тогда. Без голоса как служить будешь? Так что выпьем-ка, будущий собрат во священстве, и пускай у нас никогда не пересыхает горло!

Да, Аймер всегда радовался успехам своего младшего брата! Поправлял его с любовью, не обидно; был готов тратить краткие часы сна, поясняя ему что-нибудь непонятное — тому особенно трудно латынь давалась, а Аймер на ней говорил не хуже, чем на родном окситанском… Только вот теперь, после того как совет вынес решение о назначении нового проповедника, Аймер толком радоваться не мог, как ни старался.

Желанная корона, венец проповедника обходил его уже не в первый раз. Уже четыре с лишним года прошло со времени его первого и единственного назначения, увенчавшегося ужасным провалом. Аймер давно отбыл свою епитимию, о произошедшем никто не вспоминал и не напоминал ему, кроме маленького белого шрама через правую бровь. Однако его кандидатуру с тех пор не предлагали ни разу, ни единого разу, ни в далекие пути, ни в приходы Тулузы, ни даже на собрания братьев! Проповеднический зуд одолевал Аймера так сильно, что он порой тайно ото всех записывал удачные мысли и выражения, готовя сборник проповедей на тот день, когда ему наконец дадут показать себя; у него накопилась уже целая книжица, которую Аймер держал на дне сундучка, под богослужебными и учебными томами, в самом низу. Слушая проповеди братьев, он невольно сравнивал себя с ними, ища, где бы он мог сказать лучше, где — привести другой пример, а где ввернуть нравоучительное толкование вместо аллегорического…

Гальярд был рад, что назначил его магистром новициев, и намеревался надолго утвердить его в этом служении: назначение давалось Аймеру, он наконец нашел выход своему природному дару лидерства и природной же общительности. Наставлял он молодых как старший брат, легко и весело; когда случалось в доме вино — засиживался с ними по вечерам за бутылкой, разговаривая про призвание, расспрашивая о жизни, сочувствуя и давая советы. Наказывал их тоже как-то по-свойски, так что никому не приходило в голову обидеться; при нем монашеское послушание становилось радостной игрой. В учебе он также помогал нуждающимся, обладая даром не только понимания, но и разумного объяснения предмета. Можно сказать, Аймер был счастлив своим назначением, и ребята его любили, жить бы да радоваться — однако ж нет… «Будет, будет милосердие!» — гудел Аймер вместе со всеми на капитуле, а сердце его горело изнутри черной желчью, проклятой завистью. Никогда не буду я счастлив, думал он, улыбаясь вместе со всеми и мечтая оказаться отсюда подальше и разбить об стену что-нибудь тяжелое. Такой вот я бедный, проклятый Богом человек, презрение меж людьми и поношение в народе. Мой удел — только смотреть, как счастливы другие, те, кого я же сам и воспитал… Им — пути апостольские, а мне — роль няньки, старухи-служанки, которая моет и одевает будущих рыцарей. Вырастут и не вспомнят. И правильно — чего ж вспоминать, никчемный я, брат Аймер, человек. Пришел в Орден Проповедников, чтобы никогда не проповедовать.