«Истерический дискурс» Достоевского - Лахманн Ренате - Страница 2

Понятие фантастического в терминологии Бахтина приобретает новое измерение в связи с определением «экспериментального», которое обозначает у него пересечение или сдвиг границ, исследование неизвестного, чувство формы и содержания. Это понятие довлеет различным мотивам, вроде гротескного тела или гротескной души, изысканным мыслительным конструкциям. По Бахтину, понятие серьезно-комическо-карнавального заключает в себе два взаимосвязанных аспекта — опыт и свободное изобретение. Опыт обозначает любопытство, поиск, разбирательство. Свободное изобретение выступает бесконечным мыслительным эспериментом, не исключающим невозможного, привнося в общепринятые истины переиначивание, парадоксализацию, чудо. «Экпериментально-фантастическое» — понятие, которое объединяет обе указанные стратегии, соотнося сферу существующего и область воображаемого. В сочетании с «карнавальностью» оно является ключевым для трансгрессивной риторики Бахтина. Не случайно его пересечение с понятием «фантастическое», лежащим в основании поэтики Достоевского. «Фантастическое» Достоевского позволяет создавать такую структуру событий (преступления, скандалы, сенсации), которая обманывает ожидания, нарушает законы вероятности, причинно-следственные связи и соответствует типу репрезентации, характеризующейся формальным противоречием, не краткостью, а, напротив, — избыточностью и стилистической гипертрофией. В реализме Достоевского фантастическое функционирует как центральный элемент воссоздания реальности, осуществляемого не столько с помощью традиционных для реалистов композиционных приемов, сколько за счет «занимательности» как формального принципа, задающего структурные разрывы, ломки и эскалацию.

Симптоматика истерии в «Бесах» не сводится к поведению, внешнему виду, особенностям речи, эмоциональным реакциям и публичным припадкам, она определяет решающие элементы сюжета. Симптомами являются преступление и тайна, состоящие друг с другом в неразрывной связи. Тайна указывает на скрытую за внешней симптоматикой внутреннюю внесловесную мотивацию. Тайное преступление — это также симптом, обнаруживающий сексуальные и/или религиозные религиозные мотивы. В традиционном фрейдистском психоанализе существует термин «Konversionshysterie» [Israel 1976:24]. Истерия обращает слова и ощущения (особенно беспокойство и страх) в телесные проявления, т. е. симптомы. Скандалы, чрезвычайные происшествия (поджоги, убийства, самоубийства, самообнажение и самообличение героев), взвинченные, иррациональные диалоги о Боге, народе, России, страхе смерти, рассуждения о самоубийстве — все это сценические симптомы, разыгрываемые персонажами. При этом симптоматика речевых особенностей и эмоционального выражения, поведения и внешнего вида комментируется хроникером как (сторонним) наблюдателем или автором-рассказчиком (обе нарративные инстанции тесно связаны и порой совмещены), а также — что еще интереснее — другими персонажами. Истерический дискурс оказывается общим для всех.

В «Бесах» описываются разнообразные речевые особенности героев: 1) артикуляционные — скороговорка, характеризующая речь Лизы, Варвары, Петра (для изображения последнего как амбивалентного (дерзкого, смиренного) персонажа используются и другие определения); 2) грамматические — синтаксические погрешности, особенно в речи Кириллова в конце романа, служащие выражением его нервного срыва, также в некоторых речах Ставрогина; 3) связанные с модальностью речи — иронической, провоцирующей, покорной, навязчивой, дерзкой, деспотичной, снисходительной, стремительной, болтливой, жалобной, неискренней и т. д.; 4) обусловленные спецификой самих предметов обсуждения — интриг, заговоров, философем, подозрений, намеков, предположений, слухов, выданных тайн, упреков, инсинуаций, обвинений, лжи, жалоб. Достоевский уделяет особое внимание приемам, с помощью которых его персонажи выстраивают свою аргументацию. Кажется, будто вся риторика основывается на парадоксе, инверсии, антитезе, адинатоне (невозможности), абсурде. Основным тропом является гипербола — как своего рода истерия стиля. Обратимся к тексту.

«Истерически(й)» во функциях прилагательного или наречия (так же, как и ключевой термин «истерика») принадлежат частотному словарю прозы Достоевского. Эти выражения не всегда наделены коннотацией психологических терминов. Тем не менее описание внезапных движений, неожиданных высказываний, взрывного смеха, громких восклицаний, отчаянной нетерпеливости, т. е. всего импульсивного, уклоняющегося от контроля и нарушающего нормы умеренного поведения, взаимосвязанное с употреблением слов «истерический», «истерика», «истерически», создают атмосферу всеобщей «истеричности». Таковы, к примеру, «Бесы», где целые сцены могут быть охарактеризованы как истерические. Лица, выступающие в салоне Варвары Петровны, служащем театральной сценой, действуют и говорят неистово или утрированно. Они «в упоении», «в испуге» [Бесы: 169][4] Марья Тимофеевна «так и задрожала вся мелкою конвульсивною дрожью, точно в припадке» [Бесы: 170], Прасковья «взвизгнула», «бес самой заносчивой гордости» овладевает Варварой, у которой «tic douloureux», «прижимая пальцы правой руки к правому виску» [Бесы: 173]. Во взволнованных разговорах повторяется слово «скандал». К стилистике истерики в этой сцене принадлежат выражения «бешено», «воскликнула», «вскрикнула», «смятение», «побледнев», «побледневшими губами», «покраснел» [Бесы: 176], «смотря на юродивую длинным, приковавшимся взглядом», «с увлечением прокричала», «с восторгом» [Бесы: 177], «прокричал… неистово» [Бесы: 185], «тряслась от страха», «дрожал», «бледненькая, смотрела широко раскрытыми глазами» [Бесы: 187], «какой-то безумный восторг, почти изказивший ее черты», «испуг и восторг», «мне показалось, что сейчас упадет в обморок», «она упала всем боком на кресло» [Бесы: 195], «судорожное движение», «говорили, впрочем мало, а более восклицали», «вышла сумятица» [Бесы: 196], «она была в сильнейшей экзальтации» [Бесы: 201], «вдруг принялась смеяться», «заливалась смехом», «говорила скороговоркой» [Бесы: 209], «болезненно рассмеялась» [Бесы: 210], «плакала… принималась хохотать», «больные нервы» [Бесы: 211], «горячею скороговоркой, с болезненным выражением лица» [Бесы: 215], «стукнулась она о ковер затылком» [Бесы: 220]. Действие развертывается в атмосфере театрального представления. Актерствуют и другие персонажи романа. «Театр», «роль», «сцена», «актерствовать», «комедия» постоянно встречаются и в других произведениях Достоевского. К этим терминам с метатекстуальной функцией надо причислить и «притворство» (об этом см. ниже). Мотивы истеризованы: мотив любовь-ненависть обладает тем же самым истерическим оттенком, что и мотив вера-неверие. Признание в одном означает почти всегда признание в противоположном. Неискренность скрывает искреннее, которое по разным причинам (стыдливость, гордость, страх, самолюбие) не всплывает наружу. Но даже недосказанное, подразумеваемое становится двузначным. Границы между правдой и ложью сливаются в речи и поведении истериков-актеров. Симптоматичными являются «тайны, секреты» [Бесы: 105], раскрытие которых служит расшифровке, «развязке» истерики: «Все мы ждали… какой-нибудь развязки» [Бесы: 169]. Раскрытие тайны, однако, не становится разрешением последней загадки. Развязки не происходит.

Все действующие лица «Бесов» так или иначе «истеризованы». Даже побочные характеры окрашены истерикой. Кармазинов — «самолюбив, до такой истерики» [Бесы: 91]. Он принужден «выставлять себя самого» [Бесы: 919] — симптом настоящей истерики. Истерическими являются припадок Лямшина и «конвульсивные рыдания» Виргинского после убийства Шатова. Схожим образом выглядят неумеренные реакции Юлии Михайловны и Лембке. Особенно интересен образ Степана Трофимовича Верховенского, в поведении которого истерика смешивается с (общей) нервозностью. Степан Верховенский, страдающий холериной и в дальнейшем холерой, подверженный регулярным нервным припадкам, вставляющий тут и там замысловато-ироничные французские фразы, быстро переходящий от церемонности к жалобам, является невротиком par excellence. Его нервозность напоминает традиционную «душевною болезнь» — сплин (в этом смысле его литературным предшественником оказывается пушкинский Онегин) — «(он) впадал в гражданскую скорбь, хандру» [Бесы: 14], и в то же время имеет черты болезней более современных. Вечно балансирующий между комплексом неполноценности, с одной стороны, и чересчур завышенной самооценкой — с другой, Степан Верховенский представляет характерный тип мужчины-истерика, презрительно прозванного Варварой Петровной «бабой» (при том, что ее саму Верховенский в свою очередь называет «Бисмарком»). Повествователь в ролях хроникера и рассказчика описывает Верховенского: «до какой истерики доходили иногда нервные взрывы этого невиннейшего из всех пятидесятилетних младенцев» [Бесы: 15], «в истерических случаях» [Бесы: 16] он пишет письма своей приятельнице; «он заболевал припадками холерины», которые объясняются психосоматически: ему свойственны «нервные потрясения», «истерические взрывы и рыдания» [Бесы: 30]. Петр Степанович просит отца не кричать — «это больные нервы» [Бесы: 216]. В роли педагога Степан «расстроил нервы своего воспитанника» [Бесы: 43], т. е. Ставрогина, — нервозность является заразной болезнью в интимной связи между учителем и учеником. Степан Трофимович не однажды находится «в истерическом нетерпении» [Бесы: 127]. Его истерика (публичные саморазоблачения, женственная чувствительность, вечная влюбленность, преувеличенная обидчивость, отчаянное решение покинуть покровительство Варвары, смешное экзальтированное признание в любви перед истерической старой возлюбленной) никогда не доходят до бешенства или сумасшествия. Его самоубийство не связывается, однако, с нервным расстройством — хроникер докладывает: «Наши медики настойчиво отвергли помешательство» [Бесы: 704].