Глинтвейн на двоих - Кривская Елена - Страница 12

Он отвык и от шампанского — в последние несколько лет отдавал предпочтение крепким напиткам. Так же поступала и Виктория, с презрением отвергавшая сухие и десертные вина. Водка оглушала — и вместе с тем притупляла остроту ощущений, памяти. Отодвигала на время то, что больше всего хотелось забыть. Но она же притупляла и ощущение мира, делала бледными краски.

Теперь он неожиданно ощутил полузабытую прелесть легкого, как сигаретный дым, опьянения. Он ощутил эту изумительную расслабленность, когда мускулы на руках и ногах становятся ватными, а чувства обретают поразительную ясность и подвижность. Стало само по себе разумеющимся, чтобы рядом сидела обаятельная женщина, с мягким овалом лица, пышными каштановыми волосами, тонкой изящной кистью руки, в которой она держала матово поблескивавший фужер. Он обнаружил, что его волнует ее близость, едва уловимый запах духов, длинный разрез платья.

Больше года он не был близок с женщиной. Он поймал себя на неосознанном желании дотронуться до этого тонкого запястья, ощутить мягкую шелковистость кожи.

Она вела себя непринужденно, почти по-детски. Бросила в фужер, который он опять наполнил шампанским, коричневый квадратик горького пражского шоколада. Шоколадинка мгновенно обросла блестящими пузырьками, засеребрилась и медленно всплыла на поверхность. Они оба заинтересованно наблюдали, как ныряет и кувыркается в шампанском коричневый квадратик.

— Шоколадный зверек в шампанском озере, — улыбнулся он. — Ему можно позавидовать.

— Нельзя, — ответила она. — Сейчас его съедят.

— За что теперь? — опять улыбнулся профессор и пустил шоколадного зверька в свой фужер. — Вновь за благополучный исход моего безнадежного дела?

Он опять улыбнулся. Она оставалась серьезной.

— Юлиан Петрович, простите мое любопытство, Бога ради… Если это невозможно, не отвечайте. Просто, я подумала, что мы… я… никогда никто из нас не знает, что человеку можно помочь, и довольно просто. Если у вас что-то плохо, может быть…

Она опять посмотрела на него. И он понял, чего ему не хватало двадцать лет. Взгляда матери, обращенного на беспомощного, маленького своего сына. Если это не очередной обман.

Виктория никогда не пыталась выказывать своего сочувствия кому-то. С презрением называла это: «плакаться в жилетку». Их сына она воспитывала по-своему, по-спартански. Мужчина не должен плакать ни при каких условиях.

Воспитала…

Все его проблемы она считала смешными, надуманными. Вероятнее всего, так и было. Он полагался на ее мнение.

Но вот эта девчушка, младше его в два с лишним раза, внимательно смотрит на него и ждет ответа. И ему, как ни странно, хочется рассказать про свои проблемы, и он не сомневается, что она выслушает его без тени иронии.

Мало-помалу он изложил ей ситуацию с симпозиумом в Салониках, опуская лишь те подробности, которые выставляли бы его в невыгодном свете. Тогда бы он выглядел обиженным, неприкаянным, побежденным Естественно, он ни словом не обмолвился о выборе кандидатов на симпозиум, о его ближайшей конкурентке Нине Денисовой. Ничего — о стечении обстоятельств, которые усугубили тяжесть его поражения. Ни слова — о жене.

Таким образом, вся сложность ситуации заключалась только в сумме, необходимой для поездки. По крайней мере, так она поняла. На всякий случай она уточнила, так ли это. И профессор подтвердил: да, вся проблема в энной сумме долларов.

— Только вы не подумайте, что я прошу у вас взаймы, — сказал профессор. — Ни в коем случае. Даже если бы вы были юной миллионершой.

— Я не миллионерша. И не предлагаю взаймы, — медленно отозвалась она, отрываясь от фужера. — Если бы я была богатой, я и то сомневаюсь, чтобы вы взяли бы у меня в долг. Все-таки я — ваша студентка, а вы — мой профессор… Только я о другом. Нельзя же так, чтобы ваша карьера или что-то другое… я не знаю, как это назвать… зависели от денег… Тысяча двести долларов — это, конечно, сумма. Но неужели, профессор, вы сами должны об этом думать? Ведь такие проблемы как-то решаются, Юлиан Петрович? Нужно только взяться!

Профессор больше не хотел говорить на эту тему. Как раз за эту проблему он не хотел и не мог браться, как было и раньше, что вызывало справедливое негодование Виктории. Тем более он не желал перекладывать свои проблемы на чьи-то плечи.

Поэтому он поспешил изменить тему разговора.

— Это не ваш знакомый, Аня? — он кивнул в сторону двери. — Вон там, за первым столиком.

Она присмотрелась.

— Нет. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь не так?

— Все так… Но вот человек за тем столиком как-то странно посмотрел в нашу сторону, когда мы входили. И теперь он несколько раз смотрел сюда.

— Ну, что вы, Юлиан Петрович. Молодой человек приглядывается ко всем девушкам в баре. Естественно, он посмотрел и сюда.

— Н-нет, я не думаю. Он как-то особенно смотрел. И вообще, он и его сосед ведут себя… как хозяева. Может быть, кто-то из них работает здесь? Актером? По крайней мере, этот, помоложе, наверняка, актер. Вам не кажется?

Она покачала головой. Ей не казалось.

Профессор занялся шампанским, а Аня продолжала следить за «актером». Наконец, она подвела итог наблюдениям.

— Сейчас мы узнаем, актер он или не актер, профессор, — проговорила она. — Потому что этот молодой человек, в ярком галстуке, поднялся и идет. По-моему, к нам.

Она не ошиблась.

Поднявшись, молодой человек обнаружил свой рост. Вполне достаточный, чтобы претендовать на приз «мистера красоты». И классический мужской треугольник — широкие плечи, узкие бедра. Хотя в его поведении проглядывало что-то неуверенное, мальчишеское. Тем не менее, он пробирался сквозь тела пьющих, стоявших за стойкой, к ней и профессору. Его движения были довольно раскованными — молодой человек уже был слегка навеселе. Он подошел к их столику и спросил:

— Тысяча извинений. А можно, я тут на секунду приземлюсь?

И, заняв свободное кресло, заговорил:

— Здравствуйте, Юлиан Петрович. Вы меня, наверное, не узнаете?

Он улыбался широкой, американской улыбкой.

Кажется, профессор начинал узнавать его. То есть, его мужской треугольник и классический профиль были неузнаваемы. Но эта обаятельная, мальчишеская улыбка и еще торчащие уши о чем-то профессору напоминали О каких-то грустных обстоятельствах — грустных для молодого человека.

— Кажется, узнаю, — смущенно ответил профессор.

— Еще бы не узнать! — обрадовался молодой человек. — Помните, какую вы мне тогда грандиозную тройку влепили, Юлиан Петрович? Первую тройку в моей биографии, и, наверное, последнюю. Но только не огорчайтесь, Юлиан Петрович, вы не знаете, как я вам благодарен! Можно сказать, что эта тройка определила мою судьбу. Вы не верите? — глаза молодого человека блестели, а улыбался он еще шире. На все тридцать два зуба. — Правда, чистая правда. И сейчас я вам скажу, почему я так благодарен. Но только при условии, если Юлиан Петрович нас познакомит. Можно, Юлиан Петрович?

Наступила неловкая пауза, которую он тут же разрядил.

— Ну вот, я — Игорь. Можно без фамилии?

Ему разрешили. И теперь он ждал ответной реакции. Ждала и Аня, у которой, похоже, перехватило дыхание. Видимо, она гадала, каким образом профессор представит ее. Назовет ли «моя студентка» или «коллега» или…

— Аня, — просто сказал профессор.

Игорь коснулся губами Аниной руки. Профессор, глядя сбоку, отметил изящный изгиб ее кисти и то легкое замешательство, с которым она протягивала руку молодому человеку.

— Неужели я поставил вам тройку? — спросил профессор.

— Тройку, — скорбно подтвердил молодой человек.

— Так сразу? — весело вмешалась в разговор Аня. — Наверное, не знали, как зовут собаку Одиссея?

— Нет, что вы. Про собаку я знал. На нашем курсе все знали про собаку. Но, кроме собаки, там было много всяких греков. И профессор про всех их слышал. Вот вы, например, помните, как Одиссея закадрила какая-то нимфа с необитаемого острова? Семь лет, что ли он у нее просидел… Я бы и года не выдержал, будь она хоть трижды нимфа. Только профессор пожелал знать, как звали эту красотку. А вы знаете, как ее звали?