Глинтвейн на двоих - Кривская Елена - Страница 1

По аудитории — светло-серым стенам, бесконечному ряду портретов в пластиковых рамках, столам, испещренным рисунками и надписями, лицам, склоненным над конспектами, — носились солнечные зайчики, мелкие и чрезвычайно шустрые зверьки. Они рождались от солнечного луча, заглянувшего в аудиторию и отразившегося в необыкновенных линзах и серебристой оправе профессорских очков. Профессор слегка наклонял голову — и стая солнечных зверьков бросалась наутек, карабкалась на стены, на потолок.

Обладатель необыкновенных очков вдохновенно говорил об античной поэзии, древней и тонкой, как музейная пыль. Но античная поэзия не мешала ему зорко следить за тем, что происходило в аудитории среди скопления русых, темных, золотистых голов. Профессорская отрешенность была обманчивой. Едва двум соседкам приходило в голову обсудить разрез на юбке или иную новость от Кардена, как профессор, вооруженный мощными очками, тут же замечал этот кощунственный акт. Профессорский гнев был страшен. Преступницы мигом оказывались в коридоре, а вслед им гремел разъяренный глас лектора. В аудитории немедленно воцарялась стерильная тишина, и вновь начинали свою пробежку по стенам, столам, потолку солнечные зверьки.

Профессора за глаза называли Аргусом. Трудно сказать, что именно имел в виду изобретатель этой клички. С тысячеглазым великаном из древнегреческих мифов у профессора была общей единственная черта — поразительная зоркость, с которой он отлавливал нарушителей порядка во время лекции. А может быть, имя было подсказано профессорской привычкой допытываться на экзамене, как звали собаку Одиссея. Сотни студентов знали об этой уловке, равно как и о том, что собаку Одиссея тоже звали Аргус. Так или иначе профессорская кличка передавалась студентами из поколения в поколение, вместе с именем легендарной собаки. Эту кличку узнавали раньше, чем настоящее имя профессора, вполне христианское — Юлиан Петрович Кленовский.

— Анакреонт воспевал сок виноградной лозы и любовь к женщине…

На последнем слове Аргус, вынужден был сделать паузу, так как взгляд его натолкнулся на нечто, нарушившее безукоризненный порядок в аудитории. Студенты изо всех сил строчили в конспектах. Одна девица — единственная в потоке из ста двадцати человек — откровенно захлопнула конспект, положила сверху ладонь и, подняв голову, с улыбкой заглядывала прямо в глаза Аргусу. На виду у всего потока.

Все головы обратились в ее сторону. Многие заулыбались, предвкушая развлечение, — сцену расправы с нахальной студенткой. Другие млели от страха.

Профессор кашлянул, прочищая горло. Улыбка продолжала блуждать на накрашенных губах студентки. В аудитории застыла нервная тишина. Все услышали не гневный, не рыкающий, а обыкновенный голос профессора.

— Кхм… У вас ко мне вопрос?

Он наблюдал, как она потупила глаза, погасила улыбку, приняла позу пай-девочки и раскрыла конспект.

— Нет. Благодарю вас, профессор.

Он подошел к ней поближе, наклонив голову, заглянул в ее конспект. Аудитория все еще надеялась на эффектную расправу с нахалкой. Профессор пробежал глазами записанные красивым округлым почерком собственные фразы. Предложение «Анакреонт воспевал сок виноградной лозы и любовь к женщине» было подчеркнуто двумя линиями. Вернее, не вся фраза, а последние три слова. В конспекте попадались и другие подчеркнутые слова, но профессор не стал выяснять их значение. Он взял из рук студентки ручку и исправил ошибку в имени «Анакреонт». Она подняла голову и улыбнулась прямо ему в лицо прежней, довольно нахальной улыбкой.

И проговорила опять:

— Благодарю вас, профессор.

Профессор вернулся на возвышение перед кафедрой. Быстро написал на доске «Анакреонт» и предложил всем исправить ошибку в конспекте. Вернулся к теме виноградной лозы и любви у древнегреческого лирика. Прочитал сначала по-гречески, потом по-русски фрагмент:

Аудитория сдерживала вздох разочарования. Ожидаемый скандал не состоялся. Оживились только тогда, когда Аргус заговорил о Сапфо, страстной поэтессе с острова Лесбос, которая также воспевала любовь — женщины к женщине. По аудитории прокатились смешки, шепот. Но одного свирепого профессорского взгляда хватило, чтобы оживление улеглось.

В перерыве между парами коридоры и лестницы университетского корпуса заполнялись шумной и пестрой массой, состоявшей из пестрых свитеров, курток и длинных ног, торчавших из-под коротких юбок. Масса хихикала, толкалась, и тут уже свирепого профессорского взгляда не хватило бы, чтобы утихомирить ее. Профессор оказался прижатым к стене мощной, рослой студенткой, которая впридачу уперлась локтем в его бок. В толпе быстро стирались мимолетные впечатления от проведенной лекции, и когда профессор выбрался из груды сжимавших его тел, в памяти не осталось почти ничего о студентке, позволившей себе улыбнуться при упоминании Анакреонта. Ни о цвете ее волос, ни о чертах лица, что помогло бы вспомнить ее на экзамене.

Только очертание улыбавшихся губ — оно напомнило о себе не сразу, а после третьей пары, когда он, довольно подуставший, уже садился в свою «девятку» и доставал из кармана ключ зажигания. И еще глаза. Не цвет их и не разрез. Мгновенное их выражение, в котором переплелись одновременно страх, нахальство и еще что-то… Именно это его и остановило — когда он готов был указать нахалке на двери. Наверное, в тот момент он с горечью подумал, что приступы его неожиданной ярости учащаются. И не всегда они соответствуют его имиджу преподавателя-зверя, перед которым благоговейно трепещут студенты. О том, что в последнее время это похоже на мелкую месть беспомощного человека. С той поры, как сломалось все, о чем он мог думать еще, — кроме Анакреонта, Сапфо и иже с ними.

Шелест розовой «плащевки», коснувшейся бокового стекла его «девятки» Легкий звон металлической «молнии» о стекло. И этот взгляд, в котором знакомая смесь нахальства, смятения и еще чего-то, которому он пока не мог дать определения. Каштановые волосы узкие бровки, слегка вздернутый подбородок, трогательная тонкая фигурка.

Взмах руки.

— Спасибо за лекцию, профессор!

Он нахмурился — и только. Было бы нелепо разыгрывать «гнев Ахиллеса» в кабине собственной машины. Еще нелепее было бы выбираться из машины и продолжать разговор на глазах у веселящихся студентов, занявших скамейки у входа в университетский корпус.

Покачал тяжелой, медной с проседью головой. Блеснул десятком солнечных зайчиков, брызнувших от очков.

«Девятка» понеслась — навстречу запахам города, ласковой ранней осени.

Открыв тяжелую крышку бара, профессор быстро оглянулся, как будто за ним продолжал, как некогда, следить тяжелый испытующий взгляд жены. Ему даже показалось, что сейчас он услышит: «Предупреждаю в последний раз!» или «Вспомни, Юлиан, у тебя же печень!» Как будто все остальные пятидесятилетние мужчины не имели этой самой печени.

Он тут же усмехнулся, спокойно извлек из бара начатую бутылку «Белого аиста». Не спеша налил полфужера ароматной янтарной жидкости. Помедлил — и направился на кухню, к холодильнику. Неплохо бы с лимончиком. Но, раз уж нет лимона, сойдет и баночка с маслинами.

«Очевидно, — подумал профессор, — есть свои преимущества и в его теперешнем положении. Например, это маленькое застолье наедине с собой, отраженным в зеркалах бара, с коньяком и маслинами, что не самый плохой из вариантов при теперешней скудости. Маленький холостяцкий праздник».

Он тут же помрачнел, вспомнив, какая сегодня дата и чей праздник.

День рождения старинного приятеля, на который его последний раз пригласили ровно год назад. В этом году, естественно, приглашения не поступило.