В конце сезона туманов - Ла Гума Алекс - Страница 30

— Кто?

— Не знаю, баас. Ткнули вилами в бок.

— Ты хочешь подать заявление? — спросил сержант.

Вошел санитар в форме Красного Креста. Он склонился над африканцем, расстегнул перепачканное кровью тряпье, чтобы осмотреть раны.

Секретные агенты, казалось, ничего не замечали. Спортсмен, уставясь на свои руки, сжимал и разжимал кулаки, словно его так и подмывало съездить кому-нибудь по физиономии. Откусив заусеницу на большом пальце, он поднес ее к глазам. Санитар накинул на раненого белую тряпицу и вывел его в коридор. Сержант тем временем заполнил формуляр и поднял глаза на Элиаса.

— Писать-то умеет? — спросил он у сыщиков.

— Еще бы, — съязвил Спортсмен, — ученый черномазый!

Сержант приказал Элиасу расписаться и сунул ему в закованную руку копию квитанции, потом громко позвал кого-то. Вошел полисмен. Сержант кивнул сыщикам, те подтолкнули Элиаса в сторону конвоира и пошли следом. Его отвели во двор. Конвоир крикнул, из темноты, как призрак, вынырнул черный надзиратель в тропическом шлеме, позвякивая связкой ключей.

Надзиратель попытался разглядеть Элиаса в мерцающем свете звезд.

— Тебе полагается одеяло. — буркнул он Элиасу.

— Что? — всполошился один из сыщиков.

— Одеяло, — повторил надзиратель.

— Обойдется и так. Мы его скоро заберем. Смотри за ним в оба, понял?

Они пересекли двор, направляясь к двери, освещенной маленькой лампочкой. Надзиратель повернул ключ в замке, и сыщики втолкнули Элиаса в камеру. В ней тоже горела лампочка, неяркий свет преломлялся в толстом фонарном стекле, как в столбе воды.

Оставшись один, Элиас тщательно исследовал камеру. Он знал, что ему не вырваться из клетки, но все-таки решил лишний раз в этом убедиться. Никакой надежды. Он заперт, как муха в бутылке.

Элиас сел прямо на пол, положив наручники на колени. Ну вот, подумал он, это случилось. Кто навел полицию на конспиративную квартиру? Слежка становится все эффективней. От шпиков можно теперь ждать любых сюрпризов. Ушел ли Бейкс? В него стреляли. Дай бог, чтоб мимо! Фараоны чуть что открывают теперь пальбу. Если бы Бейкса схватили, то привезли бы сюда вместе со мной. Значит, ушел. Остался без связи с центром, и в группе у него на одного человека меньше. Организации потребуется время, чтобы восполнить понесенный урон…

Им нужны показания. Тебя будут пытать, Элиас Текване. Не думай об этом, ни к чему, думай о чем угодно, но не об этом.

Он снова оглядел камеру. Ему уже доводилось сидеть в такой… После забастовки, когда от удара дубинкой он лишился сознания… Ему предъявили обвинение в нарушении контракта о найме и отправили из города в пересыльный трудовой лагерь.

В памяти всплыли унылые ряды щитовых бараков, палатки, хлопающие брезентом на ветру, как крыльями. Тут скапливалась избыточная рабочая сила: перемещенные лица, бродяги, безработные, те, кого лишили разрешения работать в «белых» кварталах; батраки нарушившие контракт, бывшие заключенные, которым не разрешалось искать работу в городе. Целые семьи ютились в убогих однокомнатных домишках: к мужьям и отцам приезжали жены и дети, не желавшие жить в разлуке.

Когда его привезли туда, Элиас поначалу совсем пал духом. Они стояли подле старенького автобуса и ждали на ледяном ветру, дувшем с гор. Потом какие-то люди отобрали у них бумаги. Никто не знал, что будет дальше. Вокруг высились голые, выветренные холмы, напоминавшие огромные гнилые зубы. Женщины, укутанные в драные одеяла, копались в каменистой бесплодной земле. Издалека они похожи были на пугала, но птицы не боялись их.

Жили впроголодь. Особенно худо приходилось семейным. Элиас сошелся с одним парнем, звали его Мдлака. Оба были молоды, полны сил. Им удалось получить работу в бригаде, ремонтирующей дороги.

— Вот ты какой, — прищурясь, сказал Мдлака при знакомстве. — За что здесь?

— За участие в забастовке. Белые вышвырнули меня из города.

— Забастовка? Когда это было?

Мдлака выслушал рассказ Элиаса, не сводя с него умных глаз.

— Я работал в той же прачечной, в котельной.

Элиас по молодости не разобрался в Мдлаке, решил, что он слегка чудаковат. Дорожные работы оказались сущим адом, зато тех нескольких шиллингов в неделю, что им платили, хватало на мешочек муки, табак и кое-какие пустяки.

Мало кто в лагере мог похвастать таким везением, большинство слонялось без работы и без всякой надежды найти ее. Сюда свозили стариков, уже не нужных большому городу. Лагерь напоминал свалку железного лома, отживших свой век машин.

— Говоришь, участвовал в забастовке? Любопытно, — покачал головой Мдлака. — Я сам шесть месяцев отсидел за политику. Они люто ненавидят черных агитаторов. В приговоре было сказано, что я выступал на «бунтарской сходке». Из тюрьмы меня сослали прямо сюда, даже не дали свидания с родными.

— А что это была за сходка? — спросил Элиас, стесняясь показать свою неосведомленность. Они разговорились во время перекура, усевшись на обочине дороги.

— Слушай — сейчас узнаешь…

В бригаде было девять рабочих. Один из них, Тсатсу, годился им в дедушки, но трудился наравне с остальными. Выбора не было — все лучше, чем околевать с голоду.

По свистку десятника, означавшему, что перерыв кончился, все вскочили на ноги, и только Тсатсу так и остался лежать на куче вырытой земли.

— Что стряслось со старым ублюдком? — крикнул десятник. — Нашел время дрыхнуть!

Кто-то пошел будить старика.

— Он уснул навеки, отправился к предкам. Там ему будет лучше, чем на этом свете.

Старик распластался на земле, как ворох ненужного тряпья.

Весь лагерь шел за его гробом, хотя никто не знал, откуда он родом и где его семья. Просто старик, уморивший себя работой, чтобы не умереть с голоду. Его завернули в самое чистое, нерваное одеяло, какое только нашлось, и похоронили на склоне близлежащего холма. Тут уже было довольно много могил — и взрослых, и детей. Первые обитатели лагеря открыли это кладбище, а те, кто пришел им на смену, продолжали хоронить здесь своих покойников. Жалкие крохи разбитых жизней будто заметали под ковер каменистой земли.

Элиас вскоре перестал считать Мдлаку чудаком и всерьез прислушивался к его словам. Именно Мдлака совершил обряд над покойником, потому что в лагере не было священников, а красноречия Мдлаке не занимать. Люди жадно ловили каждое слово. Из свежевырытой могилы торчали гнилые крепежные доски, словно высохшие стволы диковинных деревьев. С гор, как дыхание смерти, дул леденящий ветер.

А потом всем миром решали, кому достанется место Тсатсу в ремонтной бригаде…

Спустя некоторое время в лагерь прикатили вербовщики из города, и Элиасу снова повезло. Мдлака дал ему письмо, нацарапанное на клочке оберточной бумаги. Так Элиас попал в организацию…

Давно это началось, думал Элиас, и вот куда привело. Вспомнив Мдлаку и Тсатсу, он ни на миг не пожалел о сделанном выборе. Приведись начать жизнь заново, он бы пошел тем же путем…

За окнами продребезжал мусорный фургон, донесся цокот подков. День быстро угасал, сужавшийся сноп желтого света перекочевал с пола на кофейный столик, потом взобрался по стене на эстамп в рамке с видом горных вершин. В приемной, глядевшей окнами на улицу, почти не было мебели, за исключением выстроенных вдоль стены стульев и столика с неизбежной кипой старых газет и журналов, захватанных, мятых экземпляров «Дейли миррор» и «Фемины». Новости, напечатанные в них, давным-давно стали историей.

Бейкс сидел на стуле, пряча раненую руку под застегнутым на талии пиджаком. Голова раскалывалась, ныла рука, его лихорадило. Превозмогая боль, он ждал своей очереди.

Перед ним было еще два пациента: старик, одетый, несмотря на жару, в толстое пальто, с трясущимся от дряхлости ртом и выцветшими, слезящимися глазами и мальчик в чистеньком отутюженном костюмчике и галстуке в сопровождении матери. Мальчишка сосал палец, дергал себя за галстук и поглядывал на Бейкса. В комнате носился слабый запах дезинфекции.