Собачий принц - Эллиот Кейт - Страница 42

• Предыдущая
• 42/125
• Следующая

Утром, когда они уже покинули поместье Джефри, Лавастин заговорил о случившемся:

— Мне понравилось, как ты себя вел.

— Но…

Лавастин поднял руку, давая понять, что он еще не закончил. Алан послушно замолчал.

— Но ты не должен быть настолько скромным, Алан. Проявление храбрости в бою достойно похвалы. Не следует, конечно, чересчур хвастаться, но излишняя скромность также неуместна. Скромность должна быть присуща церковникам, а не сыну и наследнику графа, которому предстоит повести этих людей, их братьев и сыновей в битву. Они должны верить в тебя, они должны верить, что твое благо — это их благо, то, что необходимо тебе, также необходимо и им. То, что Властительница Битв дает тебе свое святое покровительство, только возвышает тебя в их глазах, принижение себя при этом совершенно неуместно. Ты не монах, Алан.

— Вообще-то, я собирался стать монахом, — пробормотал он.

— С этим покончено. Об этом мы больше говорить не будем. Достойный человек помнит свои клятвы и уважает их. Со временем, когда ты состаришься и когда у тебя будет наследник, готовый занять твое место, ты, может быть, и сможешь удалиться в монастырь и прожить остаток дней своих в мире. Но клятва эта была дана другими, до того как стало известно, кто ты и какая роль тебе отведена. Ты никогда не стоял перед монастырскими вратами и не произносил слов обета. То, что ты помнишь об этих обязательствах, делает тебе честь, но говорить об этом мы больше не будем. Тебе все понятно?

— Да, отец, — послушно ответил он. Собаки неспешно трусили рядом.

Лавастин вдохнул осенний воздух.

— Спешить к проливу Осна нет смысла. — Он обернулся и посмотрел на свою свиту. — Сообщений о зимовках Эйка не получено. Полагаю, денек-другой можно поохотиться.

Могильщики вонзали лопаты в полужидкую глину. На щеку Анны попали капли грязи. В этой братской могиле похоронено двенадцать беженцев, включая молодую мать с новорожденным младенцем.

Анна шла к реке, но задержалась, чтобы посмотреть. Жалкие лохмотья не спасали от пронизывающего ветра. Моросил дождь, такой холодный, что казалось, вместо капель с неба падают льдинки. Анна плотнее запахнула обветшалый плащ. Здесь, в лагере, трупы зарывали голыми, потому что одежда нужна была живым.

Чумазый ребенок не старше двух-трех лет ковырялся в земле около могилы. Испугавшись, что он свалится в яму, Анна поставила ведра и поспешила к нему.

— Ну, осторожнее, — сказала она, хватая мальчика за руку и оттаскивая назад. — Не свались, крошка. — Оглядевшись, она обратилась к одному и могильщиков: — Чей ребенок?

Тот молча махнул рукой в сторону могилы, где лежала молодая мать с новорожденным, привязанным к ней старым тряпьем, которым пожертвовали люди в лагере. Могильщик взмахнул лопатой, и на восковые лица умерших посыпались черные земляные комочки.

— И у него никого больше нет?

— Он плакал, когда мы забирали труп его матери, и сейчас все еще плачет. Ах, дитя, — добавил он, — наверное, это хорошо, что дети спаслись из Гента, но они почти все теперь сироты, как и этот несчастный. Кто за ними присмотрит, если мы не можем прокормить даже своих?

Ребенок с плачем прижимался теперь к ноге Анны, пачкая платье своими слюнями и соплями.

— Да, действительно. — Анна потрогала кольцо Единства на своей груди. — Пойдем, малыш. Как тебя зовут?

Видимо, ребенок не знал своего имени и вообще не умел говорить. Она отодрала от себя его ручонки и дала ему одно из пустых ведер. Они пошли к реке.

— Это кто? — спросила ее одна из старших девочек, показывая на жавшегося к ее ноге найденыша. — Не знала, что у тебя есть младший братик.

— Я нашла его у новой могилы.

— Наверное, это старший вдовы Артильды, — предположил один из мальчиков.

— Вдовы? Но она такая молодая… — Анна поняла, что сказала глупость, когда старшие дети хмыкнули.

— Ее муж был ополченцем и, наверное, погиб в городе.

— Значит, ты ее знал? — Анна попыталась отцепить ребенка, но тот заревел.

— Знаю только то, что она умерла. Родила ребенка, а потом они оба заболели и умерли.

— А куда мне его деть?

— Но дети уже уходили, неся драгоценную воду в лагерь и в Стелесхейм. Анне пришлось взять малыша с собой. Тот не отставал от девочки ни на шаг.

— Господи, помилуй! — воскликнул Гельвидиус, когда они вошли под брезентовый навес. В грубо сложенном из камней очаге горел огонь, старый поэт сидел на своей табуретке, следя за горшком, в котором постоянно что-то варилось. Сегодня варево пахло грибами, луком и гусиными костями. Рядом с очагом стояли остатки вчерашней желудевой каши. Анна дала ребенку горшок и ложку. Ложка сразу же упала на пол, ребенок полез в кашу прямо руками.

— Что это за существо? — требовательно вопросил Гельвидиус.

— Еще более беспомощное, чем ты. — Анна отнесла воду кожевникам, получив в обмен обрезки кожи. — Поможешь сделать ему что-нибудь на ноги?

— Ты что, всерьез собираешься взять его к нам? Да здесь и на троих-то места мало!

Но Анна только засмеялась. Старый поэт вечно ворчал, но она не принимала его всерьез.

— Он будет спать, свернувшись калачиком у тебя в ногах. Как будто у нас теперь есть собачка.

Гельвидиус фыркнул. Ребенок между тем доел кашу и снова захныкал.

— Собаки так не ноют. Как его зовут?

— Его мать умерла, он никому не нужен. Посмотри за ним, а я еще раз схожу за водой.

Она ходила за водой еще четыре раза. В это время года, когда перед наступлением зимы забивали скот, у кожевников было много работы. Анна помогала Матиасу, таская воду и пепел и собирая кору в лесу. Ее брат выполнял теперь более квалифицированную работу по отскабливанию и выделке шкур. Анне нравилось работать: это помогало согреться и давало уверенность, что они не умрут с голоду. Многие беженцы жили лишь тем, что им удавалось собрать в лесу, и скудными подаяниями госпожи Гизелы.

Хотя скот забивали сейчас в большом количестве, мясо заготавливалось на зиму, до лагеря беженцев мало что доходило. Раз в день дьяконица раздавала у ворот хлеб из овсянки, но его на всех не хватало.

Вернувшись домой, Анна застала ребенка плачущим. Старый Гельвидиус тщетно пытался его успокоить воодушевленным пением какой-то баллады. Матиас мрачно сидел над горшком с кашей.

— Это — что? — спросил Матиас сразу, как только она откинула брезент. От холода навес не спасал, но в ненастную погоду все же служил укрытием от ветра и дождя. — Это — откуда?

— Это ребенок, Матиас.

— Я не слепой.

— Ему некуда деться. Я не могла оставить его умирать на улице. После того как святая Кристина спасла нас от Эйка.

Ребенок хныкал и бормотал что-то непонятное.

— И от него воняет! Воняло — и еще как!

— Гельвидиус! Откуда я знал, что он не может за собой следить! Я поэт, а не нянька.

— Ну, придется побыть нянькой, потому что у меня не будет времени смотреть за ним весь день.

— Значит, я буду следить за ним весь день?

— Ты собираешься его оставить? — ужаснулся Матиас. Все замолчали.

— Мы должны его оставить, — сказала Анна. — Ты знаешь это сам, Матиас.

Он промолчал, и Анна поняла, что победила.

— Ну что ж, — ворчливо заговорил Гельвидиус. — Если он остается, то ему нужно имя. Можно назвать его Ахиллеусом или Александросом в честь великих принцев древней Аретузы. Или Корнелиусом — в честь дарийского генерала, разрушившего гордый Картиакон. Или Тевтусом Каллиндойским, в честь знаменитого сына королевы-воительницы Тевты.

Анна заманила ребенка к выходу и отлепила от его зада запачканную рубашонку. Неожиданно она вдруг засмеялась:

— Нет, мастер Гельвидиус. Давайте назовем ее Хелен, ибо разве не пережила Хелен множество испытаний?

— Хелен. — Голос старого поэта смягчился, он с нежностью посмотрел на ребенка: — Златовласая Хелен, стойкая и преданная.

Матиас молча разделил между всеми кашу.

• Предыдущая
• 42/125
• Следующая