Ловушка для Катрин - Бенцони Жюльетта - Страница 39
- Предыдущая
- 39/59
- Следующая
Он держался не так неловко, стан его выпрямился. Он избавился от своего недовольного вида, который был всегда ему свойствен. И даже его плечи, такие узкие и худые, теперь казались широкими и сильными из-за накидки с широкими накладными плечами.
Стоя перед своим троном, над которым возвышался голубой с золотом балдахин, он властно и прямо держал голову, поглаживая при этом пальцами большую борзую, жавшуюся к его ногам.
Со сжавшимся сердцем Катрин поняла, что перед ней совершенно другой человек. Но она пришла, чтобы бороться, и намеревалась идти до конца.
– Что же мне тогда делать, сир? – спросила она. – Вы видите мое горе, мое отчаяние… дайте мне хотя бы совет…
Карл VII проявил некоторое замешательство и сразу стал похож на принца былых времен. Красивое, отмеченное страданиями лицо, поднятое к нему, казалось, его взволновало… Решившись наконец спуститься по трем ступенькам, он приблизился к умоляющей его женщине и помог ей подняться.
– Вам надо вернуться к коннетаблю, моя дорогая, и просить его так мягко, как вы только сможете. В этот час его люди уже схватили беглеца… и, может быть, уже слишком поздно…
– Нет! Я не могу в это поверить. Вы хотите сказать, сир, что мой супруг в этот час мертв? Это невозможно! Коннетабль, я знаю, я уверена, не лишит головы Арно де Монсальви, не спросив вашего мнения на этот счет. Мессир Тристан Эрмит, прево маршалов, меня в этом уверил.
– Я знаю Тристана! Это человек серьезный и слов на ветер не бросает. Итак, последуйте моему совету и возвращайтесь в Париж, просите коннетабля, и, быть может…
– Но, сир, подумайте о том, что я всего только женщина, что вот уже много дней я верчусь в заколдованном круге. Если прощение должно исходить от монсеньора де Ришмона, дайте мне, по крайней мере, несколько строк, написанных вашей рукой, где вы советуете ему… Я говорю – советуете, не приказываете… советуете проявить милосердие! Иначе он опять отправит к вам… и тогда что со мной будет? Я здесь одна, без поддержки. Ее величество королева Иоланда, на которую я возлагала все мои надежды, еще не возвратилась из Прованса, и, говорят, она больна. Самые мои дорогие друзья находятся подле нее или сражаются в Пикардии и в Нормандии. У меня никого нет… кроме вас!
– Это правда, что моя дорогая мать была тяжело больна все последнее время, но начиная со вчерашнего дня известия стали поступать более утешительные, и было сообщено, что она отправится в дорогу, чтобы присутствовать на свадьбе своего внука! Вы скоро ее увидите…
И внезапно воскликнул, почти срываясь на крик, вернувшись к своей прежней нервозности, еще не забытой в его новом состоянии.
– …Нет! Я прошу вас, не плачьте больше! Не терзайте меня, Катрин! Вы знаете, что я всегда желал вам только добра. Вы знаете силу ваших слез… и пользуетесь ею, чтобы принудить меня, направить мою руку…
Катрин чувствовала, что рука эта дрожит, что, возможно, победа близка, и готова была прижаться к этой руке губами, но вдруг из глубины залы послышался мягкий и свежий голос, восхитительный голос, который тем не менее говорил страшные вещи.
– Ничто не может принудить руку короля, сир… это оскорбление вашего величества! Или вы забыли, мой нежный друг, советы вашей доброй матери? Надо быть твердым, сир! Надо поддерживать вашу власть любой ценой! В противном случае вы никогда не станете тем великим королем, каким должны стать.
Катрин обернулась и посмотрела широко раскрытыми глазами. По усеянным свежими цветами каменным плитам медленно приближалось создание, словно вышедшее из сна. Высокая, тонкая, изящная молодая девушка, которой можно было дать лет семнадцать. Длинные, отливавшие золотом каштановые волосы выбивались из-под венка из палевых роз и струились по плечам молочной белизны, которые платье из лазурной тафты открывало так же щедро, как и две круглые белоснежные груди, которые, казалось, в любую секунду готовы вырваться наружу из голубого шелка.
Большие глаза под тонкими бровями были того же небесного цвета. Лоб был слегка выпуклым, щеки – округлыми, рот – маленький и красный, как вишня. Но более всего поражала кожа, самая белая, самая тонкая и самая прозрачная, какая только бывает на свете. Именно она придавала всему ее облику особый отпечаток нереальности, опровергаемый сладострастно расцветшим телом. Сознательно или невольно, но эта девушка была живым зовом любви.
Лицо короля преобразилось. Как влюбленный паж, он побежал к прекрасному созданию, схватил обе ее руки и стал их покрывать неистовыми поцелуями. Она принимала их спокойно, с нежной улыбкой.
– Аньес! Мое дорогое сердце! Вот и вы… Я думал, что вы еще в саду наслаждаетесь этим прекрасным солнцем.
Ее смешок был похож на воркование голубки.
– Прекрасное солнце делает кожу темной, а глаза – красными, мой нежный повелитель… и потом, я скучала без вас.
– О, неужели она это сказала! Ты скучала, мой прекрасный ангел, а что же тогда было делать мне? Я томился, я умирал, ведь одна минута без тебя – это столетие ада. Одна минута без того, чтобы сжать твою руку, целовать твои губы…
Потрясенная, Катрин наблюдала эту неожиданную любовную сцену. Кто была эта девушка, от которой король, казалось, был без ума? А как иначе можно было объяснить этот пылающий взгляд, которым он ее окутывал, эти дрожащие руки, которыми он пытался обвить ее талию?
Ее же взгляд был светлым и веселым, но в нем таилось превосходство. Катрин почувствовала опасность. Быть может, правила хорошего тона и требовали удалиться, так как Карл заключил Аньес в объятия и страстно ее целовал. Но госпожа де Монсальви поняла, что если она уйдет, то не получит больше аудиенции. Поэтому она подождала, пока завершится поцелуй, и сказала твердо:
– Сир! Так вы дадите мне письмо, о котором я вас умоляю?
Карл вздрогнул, как человек, которого внезапно разбудили. Он оставил свою прекрасную подругу и повернул к Катрин недовольное лицо.
– Вы еще здесь, мадам де Монсальви? Я полагал, что вы уже слышали мою волю? Повидайтесь с Ришмоном! Я не могу сделать ничего!
– Сир! Умоляю…
– Я сказал нет, значит, нет! Вспомните, что в этой самой зале я уже однажды сжег указ, который когда-то приговаривал вашего мужа. Он должен был об этом вспомнить перед тем, как совершать новую глупость. Он из тех, кто думает, что им все дозволено, а я хочу научить его повиноваться. Вы слышали, мадам? Повиноваться!.. А теперь прощайте!
И, подхватив свою прекрасную подругу за талию, он удалился к двери, ведущей в сад.
Едва дверь закрылась, Катрин услышала смех, и это причинило ей боль. Как будто они издевались над ней! Вынув из рукава платок, она вытерла глаза и медленно направилась к большой двери, которая вела во двор.
Эта огромная зала, со стенами высотой в шесть метров, затянутая гигантскими коврами, с массивным камином, который в настоящий момент был завален цветущим дроком, показалась ей декорацией к какому-то кошмару. Зала была такой же бесконечной, как и дороги, открывающиеся перед ней в снах.
Этот сон кончался у двустворчатой двери из дуба и бронзы, охраняемой двумя железными статуями, – солдатами в доспехах, бесстрастными стражами, которые механическим жестом открыли обе створки, как только она подошла.
Залитый солнцем двор замка Шинон предстал перед Катрин. Как и раньше, шотландские лучники стояли на страже у дверей и у зубцов, и перья цапли на шапках мягко колыхались в вечернем воздухе. Все казалось таким, как и раньше, как и в тот день, когда Катрин под звуки серебряных труб поднималась на это же широкое крыльцо, чтобы получить в этой же зале от этого же короля отмену несправедливого приговора.
Стены были те же, время, воздух и солнце были такими же, но в тот день Катрин сопровождал Тристан Эрмит и на верху ступеней ждала королева Иоланда, чтобы самой мимо исполненных почтения придворных проводить к королевскому трону. В тот день Катрин одержала победу, тогда как сегодня она покидала этот замок, несчастная и уничтоженная, не зная, что делать и куда идти…
- Предыдущая
- 39/59
- Следующая
