Жена бургомистра - Эберс Георг Мориц - Страница 28
- Предыдущая
- 28/74
- Следующая
Воздух в полутемной передней дома Гогстратенов был пропитан острым запахом мускуса. О смерти старой дамы было немедленно сообщено представителем доктора Бонтиуса в ратушу; поэтому в передней взад-вперед ходил вооруженный часовой. Он сообщил, что здесь уже был со своими людьми городской секретарь ван Гоут, опечатавший двери всех комнат.
На лестнице Мария испуганно схватила за руку своего провожатого: в открытую дверь первого этажа, куда поднялась со своим спутником, она увидела в полумраке безобразную фигуру, которая как-то странно двигалась туда-сюда, то поднималась, то опускалась. Голос Марии звучал не слишком твердо, когда она, указывая пальцем в сторону фигуры, спросила:
— Кто это?
Врач остановился и, увидев необычную фигуру, невольно отступил на один шаг. Но тут же этот рассудительный человек понял, что за мнимое привидение перед ними, опередив Марию, воскликнул со смехом:
— Что вы там делаете на полу, патер Дамиан?
— Я мою пол, — спокойно ответил священник.
— Вот была нужда! — с негодованием воскликнул врач. — Вы слишком хороши для черной работы, господин патер, особенно когда в доме столько никому не принадлежащих денег. Завтра утром мы найдем сколько угодно поденщиц.
— Не сегодня, однако, господин доктор, а Хенрика ни за что не хочет оставаться в той комнате. Вы сами велели ей спать, а сестра Гонзага говорит, что она не может глаз сомкнуть, находясь дверь в дверь с покойницей.
— Так вы бы велели служителям ратуши перенести ее вместе с постелью в прекрасную комнату старой баронессы.
— Она была опечатана, так же как и все другие комнаты в этом этаже. Служители были очень внимательны; они уже подыскивали и поломоек, но бедные женщины панически боятся чумы.
— Такие слухи растут, как сорная трава! — воскликнул доктор. — Никто не хочет сеять ее, а кто ее вырывает, когда она появится?
— Не вы и не я! — ответил священник. — Нужно бы перенести Хенрику в эту комнату; но у нее был такой запущенный вид, что ее необходимо было прибрать. Для больной это будет полезно, а мне движение никак не может повредить.
С этими словами священник поднялся и, заметив Марию, сказал:
— Вы привели новую сиделку? Это хорошо. Мне незачем расхваливать сестру Гонзагу: вы и сами знаете ее; но мне кажется, что Хенрика не долго будет терпеть ее около себя; что же касается меня, то после погребения я оставлю этот дом…
— Вы сделали свое дело. Но что это еще с сестрой? — воскликнул с неудовольствием врач. — Ваша старая Гонзага со своей обожженной рукой для меня еще дороже, чем… Что это еще произошло здесь?
Священник приблизился к нему и, бросив быстрый взгляд на бургомистершу, начал шептать:
— Она невероятно гнусавит, и девушка сказала, что ей становится больно, когда она слышит ее голос; мне хотелось бы удалить Гонзагу отсюда.
Доктор Бонтиус задумался на мгновение и сказал:
— Некоторые глаза не переносят никакого яркого света; точно так же может быть, что для слишком раздраженного слуха некоторые звуки кажутся невыносимыми… Госпожа бургомистерша, вы здесь давно желанный гость! Пройдите, пожалуйста, за мной.
Уже смеркалось. Занавеси в комнате больной были опущены, а стоявшая за ширмами лампа разливала вокруг себя слабый свет. Врач подошел к постели, пощупал у Хенрики пульс, осторожно предупредил ее о посетительнице, которую он привел с собой, и затем взял лампу, чтобы посмотреть, как выглядит больная.
Мария увидела бледное правильное личико, из которого выглядывали два темных глаза, их блеск и величина странно противоречили ввалившимся щекам и сонному выражению лица больной.
Когда старая Гонзага поставила лампу на прежнее место, врач сказал:
— Превосходно! Идите теперь, сестра, ложитесь и перемените перевязку на вашей руке.
Затем он сделал знак бургомистерше, чтобы она подошла поближе к нему. Лицо Хенрики произвело на Марию странное впечатление. Она нашла его красивым, но большие глаза и крепко сжатые губы показались молодой женщине скорее оригинальными, нежели привлекательными. Однако она немедленно повиновалась приказанию врача, подошла к постели больной и ласково сказала, что она с удовольствием пришла немного посидеть с ней и спросить ее, не хочет ли она чего-нибудь.
При этих словах Хенрика приподнялась и воскликнула со вздохом облегчения:
— Вот это хорошо! Благодарю вас, доктор. Снова я слышу мелодичный человеческий голос. Если вы хотите сделать мне приятное, госпожа бургомистерша, говорите, не переставая, сколько можете. Пожалуйста, подойдите и сядьте здесь. С помощью рук Гонзаги, вашего голоса и, как бы это сказать, откровенности господина Бонтиуса мне не составит труда совершенно поправиться.
— Хорошо, хорошо, — ворчал врач. — Раны честной Гонзаги не представляют ничего особенного, и она останется подле вас; а вас, как только придет время спать, перенесут в другое место. Вы, госпожа бургомистерша, останетесь здесь на час, на сегодня этого вполне довольно. Я отправлюсь прямо к вам и пришлю за вами слугу с фонарем.
Когда женщины остались одни, Мария сказала:
— Вы обращаете большое внимание на звук голоса; я тоже, и даже гораздо больше, чем следует. Правда, у меня еще ни разу не было тяжелой болезни.
— И я только в первый раз больна, — вставила Хенрика, — но теперь-то я уж знаю, что значит, когда нужно подчиняться тому, что с тобой происходит и чего не можешь переносить, и когда все, что есть неприятного, кажется вдвойне противным. Лучше умереть, чем захворать.
— Ваша тетя умерла, — с участием сказала Мария.
— Сегодня рано утром. У нас не было ничего общего, кроме кровного родства.
— Ваших родителей нет в живых?
— У меня только отец; но что ж из этого?
— Он будет рад вашему спасению. Доктор Бонтиус говорит, что вы совершенно поправитесь.
— Да, я тоже так думаю, — отвечала с уверенностью Хенрика и продолжала тихо, не глядя на Марию: — Одно хорошо, когда я снова буду здорова, я буду опять… Вы занимаетесь музыкой?
— Да, милая.
— Не ради самой игры, но потому, что вы чувствуете, что она необходима вам для жизни?
— Вы не должны волноваться, милая Хенрика. Музыка… да, я думаю, что без нее моя жизнь была бы гораздо беднее, чем она есть.
— Вы поете?
— Здесь не так часто, но когда я жила еще девочкой в Дельфте, то мы часто пели.
— И вы, конечно, первым голосом?
— Да, фрейлейн!
— Не называйте меня фрейлейн, зовите просто Хенрикой.
— С большим удовольствием, если вы тоже будете называть меня Марией или госпожой Марией.
— Я попробую. Как вы думаете, ведь мы бы могли исполнить что-нибудь вместе?
В это время сестра Гонзага вошла в комнату и объявила о приходе жены сборщика податей, которая спрашивает, не может ли она быть чем-нибудь полезной больной даме.
— Что это значит? — с неудовольствием сказала Хенрика. — Я не знаю этой женщины.
— Это мать музыканта Вильгельма, — сказала молодая женщина.
— О! — воскликнула Хенрика. — Что же, Мария, принять мне ее?
Бургомистерша покачала головой и возразила решительно:
— Нет, милая Хенрика. В один час для вас вредно вынести больше одного визита и потом…
— Ну, что же?
— Она очень хорошая, сильная женщина, но я боюсь, что ее грубые манеры, тяжелые шаги и громкий голос не будут для вас теперь слишком полезны. Позвольте мне пойти к ней и спросить, что ей нужно.
— Примите ее ласково и скажите, что она может поклониться от меня своему сыну. Я сама совсем не такая нежная, но я вижу, вы меня понимаете, мне было бы трудно принять теперь такую грубую пищу.
После того как Мария, исполнив ее поручения, вернулась к Хенрике и еще немного поговорила с ней, доложили о приходе жены городского секретаря ван Гоута. Ее муж, присутствовавший при опечатании дома умершей, рассказал ей о покинутой больной, и она пришла посмотреть, что можно сделать для бедной девушки.
— Эту вы могли бы смело принять, — сказала Мария, — она, наверное, понравилась бы вам. Но причина опять все та же: на сегодня довольно. Попробуйте теперь заснуть. Я пойду теперь домой вместе с секретаршей, а завтра опять приду, если вы хотите.
- Предыдущая
- 28/74
- Следующая
