Чужой - Ахметов Фарит - Страница 5

• Предыдущая
• 5/27
• Следующая

— Надя, а ты уверена, что будешь со мной счастлива?

— Ты о чем?

— Подумай еще раз. Меня постоянно нет дома, ты одна… Да и вообще, нужен ли я тебе?

— Все уже решено.

— Никогда не поздно поправить.

— Что значит — не поздно? А гости? А родственники? Ты обо мне подумал?

— Именно о тебе я и думаю.

— Так ты женишься на мне или нет?

Я вспомнил, как отец учил меня: «Дал слово — держи его». И когда приехал домой приглашать родителей на свадьбу, еще раз убедился, что это были не пустые слова. Сестры отговаривали меня, а мать прямо сказала, что этому браку не бывать, и если я не послушаюсь ее, бог накажет меня, и я буду несчастлив. Я всегда любил свою мать, но на этот раз пошел против ее воли. Ей было на кого опереться, чего я не мог сказать о Надежде. Только отец повторил то, что я надеялся услышать, и дал мне сто рублей. Эти деньги очень выручили меня.

А может быть, я женился на Надежде ради ее будущего ребенка? Когда я сам был маленький, мама с утра до вечера пропадала на работе, стараясь помочь отцу прокормить большую семью, и я целыми днями был предоставлен сам себе. За мной присматривала соседка тетя Фая. Да и не только за мной. Всю безнадзорную ребятню ей как-то удавалось собирать у себя во дворе. Она обмывала, обстирывала, подкармливала и мирила нас, не разделяя детей на своих и чужих. Никогда не забуду, как ее мягкие руки подымают меня из тазика с мыльной водой к самому небу и ставят на горячий от солнца обломок чугунной плиты. Мне жжет пятки, и я пританцовываю и хохочу, совершенно счастливый.

Однажды я поделился этим воспоминанием с Надеждой и сказал, что ребенка, которого она носит, я считаю своим. Она как-то странно посмотрела на меня и промолчала. И только после свадьбы Надя сообщила мне, что никакого ребенка не будет: она давно избавилась от него.

— Я хочу только наших детей, — объяснила она.

В пословице «стерпится-слюбится», видимо, есть смысл. Я женился на женщине, которую не любил, на ее месте могла быть любая другая. Но день ото дня я все сильнее привязывался к Надежде. Она вернула мне утраченное ощущение дома, семьи, стабильности, я обрел чувство защитника домашнего очага.

Трудно сказать, как долго я пребывал в эйфории, но настал час прозрения. В тот вечер я вернулся не очень поздно, Надежды дома не оказалось, и я решил поговорить с тещей.

— Мария Станиславовна, меня сегодня выписали из общежития. Ничего, что я пропишусь у вас? Мы с Надей быстрее получим квартиру, я сразу подам заявление.

— Сразу подашь? А разве ты еще не встал на очередь? Господи, у всех мужья как мужья, а у моей дуры…

И она ушла в свою комнату, хлопнув дверью.

Обескураженный, я пошел встречать Надежду, которая предупредила накануне, что по вечерам будет играть в волейбол за факультет. Окна спортзала были темны, ни о каких соревнованиях никто ничего не слышал.

Она появилась незадолго до полуночи и с порога заявила:

— Можешь меня поздравить! Сегодня мы выиграли. Господи, я так вымоталась. Спать, спать, спать…

С тех пор я перестал ее встречать — боялся уличить во лжи.

Ложь… Самое отвратительное, чем может быть заражен человек. Да чего там заражен — она хуже заразы: от той есть хоть какое-нибудь спасенье, в большинстве случаев, можно вылечиться или хотя бы отодвинуть гибель, а тот, кто избрал ложь способом жизни, уже умер. Он не в силах представить себе, что существуют люди, которые думают и живут по-другому, которым противна любая фальшь, и все, что они могут испытать, когда ее почувствуют, — это стыд.

В начале лета на «Жигулях» тестя мы поехали к моим родителям в Татарию. Когда до дома осталось с полкилометра, тесть остановил машину и предложил мне сесть за руль. Его поддержала теща:

— Садись, Риф, пусть родители видят.

Что должны были увидеть мои родители? И тут я понял то, чего не договорила теща: пусть они видят, как хорошо в новой семье относятся к своему зятю, даже машину ему доверили. Для них в этой маленькой лжи не было ничего предосудительного. Жена тоже удивилась, почему я отказался.

Я задерживал хулиганов, в ход были пущены ножи, и кровь одного из преступников обрызгала мою рубашку. Я решил ее сменить и позвонил домой, чтобы предупредить жену, опасаясь, что она испугается, увидев меня в крови. Телефон был занят. Не дозвонившись, я пришел домой. Дверь открыла Надежда и, не обращая на меня никакого внимания, снова взяла трубку и продолжила разговор. Я сделал вывод, что жена относится ко мне с полным безразличием.

Даже рождение дочери не пробудило в ней добрые чувства. Я изо всех сил старался помочь ей: ночью вскакивал на первый крик ребенка, утром стирал пеленки — Надежда словно ничего не видела и никогда не интересовалась моими проблемами. Я заметил, что она практически копировала свою мать, которая тоже мало вникала в дела супруга, хотя при гостях ему доставались знаки внимания.

С каждым днем я все отчетливее осознавал, что это не вина, а беда Надежды, и в этом доме, пропитанном ложью, она и не могла вырасти другой. Здесь все было напоказ, все на продажу, причем, с перевернутой шкалой ценностей. За дешевый трюк платили видимым вниманием, а за искренние чувства — равнодушием.

Однажды Надежда с родителями отправилась за покупками в город Чайковский. Уехали они с утра, а когда вечером я вернулся со службы, их все еще не было. Картины одна страшней другой приходили мне в голову. Я оборвал дежурные телефоны в ГАИ, чтобы убедиться, что никаких аварий с красными «Жигулями» на трассе не было. Сначала они успокаивали меня, но примерно через час, когда я позвонил снова, дежурный ответил, что недавно недалеко от Воткинска произошла авария — «Жигуленок» столкнулся с грузовиком, имеются жертвы. Сердце кольнуло ледяной иглой, холод сковал руки и ноги.

— А какого цвета «Жигули»? — спросил я, боясь услышать ответ.

— Белого, — сказал дежурный.

Я молча положил трубку и сполз по стене на пол. Через несколько минут в дверь позвонили. Это была Надежда, живая-здоровая. Родители позади ее тащили сумки с продуктами и тряпками. Я бросился к жене, обнял ее и заплакал.

— Чем реветь неизвестно из-за чего, лучше бы маме помог, — холодно сказала она, отстраняя меня.

И еще один разговор с женой убедил меня в том, что я никогда не буду понят. Но сначала надо рассказать о том, что ему предшествовало.

Я дежурил в опергруппе, когда мы получили сигнал о том, что горит главпочтамт города. Через несколько минут наша машина прибыла на место происшествия. Там уже были пожарные и милиция, огонь бушевал внутри здания. К этому времени задержали какого-то человека и передали нам. Я отвез его в райотдел и стал допрашивать.

Это был мужчина лет пятидесяти, небритый, в грязной, слегка обгоревшей одежде. От него пахло тройным одеколоном. «Типичный бомж», — подумал я.

— Документы с собой имеются?

— Есть справка…

Он протянул мне справку об освобождении из мест лишения свободы.

— А где же паспорт?

— Потерял.

— Судимы за что?

— По двести девятой и сто сорок четвертой.

— За бродяжничество и кражу, значит?

— Значит, так. Сигаретой не угостите?

— Что ж, давайте покурим.

Я протянул ему сигарету и спички. Он жадно затянулся, и в этот момент в кабинет вошел дежурный по райотделу.

— Ну что, сукин сын, спалил главпочтамт? — рявкнул он. — Теперь тут сидишь, раскуриваешь. Колись скорей, как поджег почту, а то быстро в камеру загремишь!

— А ты меня камерой не пугай, пуганый уже.

— Сидел, что ли? — дежурный взял со стола справку о судимости, повертел ее в руках и обратился ко мне: — Да чего ты с ним церемонишься, курить даешь. Подумаешь, птица! Ради одного говнюка МВД на ноги подняли, сейчас с обкома приедут. Кончай с ним скорей!

— Чем раньше вы перестанете мешать, тем скорее я попытаюсь установить истину, — как можно спокойнее ответил я.

— Ну-ну, пытайся.

Дежурный ушел, и я попросил задержанного рассказать, при каких обстоятельствах он оказался на главпочтамте.

• Предыдущая
• 5/27
• Следующая